Все люди — враги

— Не думаю, чтобы ты нашел женщин переменившимися. Они всегда будут мельничным жерновом на шее мужчины. Ты на опасном пути, мой мальчик. Будь осторожен! Если женщина сойдется с тобой не любя, она заставит тебя расплатиться за это; но если она полюбит тебя — расплата будет еще тяжелее!

— Что же тогда делать? — раздраженно воскликнул Тони. — Я ведь не евнух и не гомосексуалист.

— Ты должен подчиниться своей судьбе, — мрачно сказал старик.

— Да, я должен подчиниться своей судьбе, — повторил Тони еще более мрачно.

Прощание было тяжелым. Антони знал, что он уже больше никогда не увидит Скропа в живых, и это было мучительно, так мучительно, что он был сам поражен. После стольких смертей, и смертей людей молодых, его можно было бы извинить, если бы он остался черствым к смерти старика, чья жизнь была, по крайней мере, полной, если и не всегда счастливой. Однако он ужасно страдал, словно эта единственная смерть заставляла его с мучительной горечью вспоминать и о стольких других, а самое расставание причинило ему почти такую же боль, как если бы оно происходило на краю могилы.

К этой все подавляющей тяжести прощания примешивались и другие болезненные нотки. Антони понимал, что его старый друг разочаровался в нем, что он не одобряет его и не пытается больше его понять. Ему показалось — в сущности, он и сам не знал почему, — что лозунг Скропа «живи с увлечением» требует теперь существенной поправки: «но в пределах принятых условностей». Как тяжело, подумал Тони, сознавать, что военная катастрофа сделала Скропа робким и он поспешил укрыться под защитой старых, но так явно разрушавшихся стен. Кроме того, смесь прошлого великолепия с бедностью в самом доме, пожалуй, коробила Тони: не следует испытывать жалости к привилегированным вождям великолепной жизни. Но главное, это было крушение старого идеала. Да, совершенно бесспорно, Скропы отстали от жизни, уже не могут больше предводительствовать, они импотенты перед огромными массами и колоссальными силами современности. И все же Тони больше, чем когда-либо, верил, что люди — это живая ткань, высокоразвитые, сложные животные, они никогда не были и никогда не могут стать механизмами, имитацией машин, и поэтому вдохновением их жизни всегда должно быть нечто личное, а не что-либо отвлеченное. Люди, не знающие над собой хозяина.

Идя от маленькой станции к деревне Анни, Тони снова обсуждал сам с собой все эти вопросы и снова вынужден был признать свое бессилие разрешить их. Он не находил такой, уже существующей, коллективной жизни, которой мог бы отдать себя. И поэтому вынужден был отступить и использовать как можно лучше свою индивидуальную жизнь. Однако ему не доставляло никакого удовольствия представлять себе общество в виде римской арены, с разгуливающими по ней дикими зверями и собой самим в качестве одной из убегающих жертв. Он так обрадовался, когда оказался у входа в деревню, что поспешил забыть как эти, так и тысячи других бесполезных мыслей, которые его терзали.

Деревня разочаровала Тони. Многие годы он носил в своей памяти видение ее летнего, знойного изобилия: широкой, пустынной белой дороги, окаймленной широкой полосой дерна, все еще называемого «торцом», и безмятежного спокойствия старых домиков. Но на фруктовых деревьях не было ни листьев, ни цветов, дорога оказалась покрытой гудроном, дерн был изрезан колесами телег, а домики выглядели заурядными — часть из них была перестроена, на месте же двух самых стареньких высилась большая лавка с зеркальным окном. Даже лавка Анни показалась меньше и более убогой, чем ожидал Тони; и он с огорчением заметил, что фамилия на вывеске изменена в «А. Хогбин». Значит, Анни овдовела! Ставни были закрыты, и весь дом казался безлюдным. Тони пришла в голову мысль, что он нарушает воскресный послеобеденный отдых торгового люда и ему следовало бы предупредить Анни о своем приезде. Удивительно, как забываются привычки других людей! Никто не ответил на его первый стук в боковую дверь, поэтому он постучал вторично, громче. Тут отворилось окно, и старая женщина, которой он не узнал, высунула голову.

— Чего вы там стучите? — крикнула она пронзительным голосом.

— Я хотел бы повидать миссис Хогбин, — сказал Тони, взглянув наверх.

— Я миссис Хогбин. Что вам надо?

— Я имею в виду миссис Анни Хогбин. Скажите ей, пожалуйста, что ее хочет видеть Антони.

Голова исчезла. Послышались заглушенные звуки какого-то сердитого разговора, затем шарканье ног, шум отодвигаемых засовов, и та же старуха открыла дверь.

— Войдите, пожалуйста, сэр! Ну как же, я помню вас на свадьбе Анни, когда вы были еще маленьким мальчиком! Боже, боже, как время-то летит! Это я всегда говорю. Вы присядьте тут, сэр, Анни скоро спустится. Ах, боже мой, боже, ведь я же забыла поставить чайник на огонь!