Все мои женщины. Пробуждение

Неожиданно, как будто материализовавшись из темноты, рядом с ней появилась Лоренция. Он не заметил, не слышал, когда она вошла.

— А ты чего, Полонез, весь в слезах? — спросила она и с подозрением взглянула на сидящую на стуле незнакомую женщину.

— Ты же спал, как усталый ангел, вот Лоренция и подумала, что гигиена может до утра подождать. Ноу стресс. Не буду мешать вашему разговору, только свежего воздуха тебе впущу, чтобы дышалось легко, — добавила она, подходя к окну.

Женщина тут же вскочила со стула и сказала по-английски, обращаясь к Лоренции:

— Нет-нет, я уже собиралась уходить.

Надевая плащ, она взглянула на Него, а потом наклонилась и легко коснулась Его руки. И быстрым шагом вышла из палаты.

— Грусть тебя какая-то объяла, Полонез. И глаза у тебя какие-то сильно красные и мокрые, — услышал Он тихий голос Лоренции.

— Сеньорита, что ушла, никогда тут у тебя не бывала. Какие-то она тебе неприятные воспоминания или новости принесла, да? — спросила она, подходя с баночками к подогревателю.

Откинувшись на изголовье постели, Он сжимал в руке прямоугольный конверт. В голове вертелись ее слова: «Потому что вы бы никогда не причинили ей боль, вы ее в этом убедили…»

— Она принесла мне новости, конечно, — ответил Он спокойным голосом, глядя на конверт. — Но они не печальные.

— В моей жизни есть вещи, о которых я не говорил даже сам с собой. Потому что так мне было удобнее, — продолжал Он. — Потому что я не хотел лишать себя хорошего мнения о самом себе. Правда о себе часто невыносима. Особенно когда ее не оспоришь. Как, например, температура. Мне пришла в голову гениально простая идея, что всегда ведь можно просто разбить термометр. И я разбил. Много термометров разбил. И что хуже всего — был совершенно уверен, что теперь уж точно никто не сможет определить настоящую температуру. В крайнем случае я мог строить какие-то предположения. А они для меня, математика, совсем иное, чем правда. К тому же, и это у же ни к логике, ни к математике никакого отношения не имеет, я полагал, что имею право на такое поведение. И когда у меня это право отбирали — я возмущался. Как каннибал, который протестует, что ему не дали бесплатного дантиста. Я был таким, Лори. Считал себя куда лучше, чем есть на самом деле. Несколько минут назад я узнал, что в эту мою лучшую версию некоторые верили, как в аксиому, которую не надо доказывать. И не могут даже предположить, что я вообще мог иметь версий больше, чем одну. Вот это и есть та новость, которую принесла мне эта сеньорита. Она, конечно, не веселая, но и не печальная.

Лоренция приковыляла к Нему с банкой в руке. Присела на край постели, положила банку с крышкой на одеяло и обеими руками убрала Ему волосы со лба.

— Утром я тебя побрею, Полонез. После ванны. Потому что ты уж больно зарос. Начинаешь выглядеть как монах на диете. Сесилька мне звонила и спрашивала, не разрешаю ли я тебе пользоваться компьютером. Просила меня, чтобы я не разрешала, потому что это ее компьютер, и тебя просила держать от него подальше. Завтра сама тебе все расскажет, — сказала она.

Она начала Его кормить. Всовывала Ему ложку в рот и терпеливо ждала, пока Он языком медленно слижет провернутое мясо.

— А ты мне объяснишь, Полонез, что такое аксиома? Потому что старая Лоренция ведь о ней и не слышала, — попросила она вдруг.

Он посмотрел на нее и улыбнулся. Искал в памяти подходящие слова, которыми ей можно было объяснить понятие «аксиома». И вдруг услышал странный звук, долетающий с улицы. Лоренция сунула Ему в руку банку и торопливо подошла к окну. Он понял, что это шумит вертолет. А через минуту Он услышал ее шаги в коридоре.

«Может, это и есть аксиома», — подумал Он.

Шесть месяцев спустя

Сесилия заглядывала к Нему почти каждый день. Она рассказывала Ему о своей работе в Сиднее и о том, что все чаще подумывает остаться там навсегда. Увидев выражение Его лица, она поняла, что Он не может себе представить их разлуки, того, что они будут всегда так далеко друг от друга, и успокоила Его, что «это все еще совсем не точно». Иногда она связывалась с ним с работы, а когда в Амстердаме наступила зима, а в Австралии началось лето, то несколько раз звонила с пляжа. Но чаще всего все-таки — из своей маленькой комнатки, где рядом с ней на столе восседал Шрёдингер. Не двигаясь и глядя в экран, как будто понимая, о чем они разговаривают. Однажды накануне сочельника — они с Натаном очень старались, чтобы это произошло накануне сочельника, — Он сам, собственными ногами, опираясь на костыли, дошел до компьютера. Встал перед камерой. Самостоятельно. Натан и Лоренция спрятались за стойкой, на которой стоял компьютер, скрестили пальцы, готовые в любой момент кинуться Ему на помощь. Сесилька помолчала, потом поплакала немножко, а потом начала верещать от радости.