Все романы в одном томе

Дик всегда живо реагировал на окружение, в то время как Коллис Клей жил расслабленно, даже самые острые впечатления размывались в его рано обленившемся восприятии, поэтому Дик говорил, а Коллис только невозмутимо слушал.

Измученный переживаниями дня, Дик изливал свое раздражение на итальянцев. Он то и дело поглядывал по сторонам, словно хотел, чтобы кто-нибудь из них услышал его и возмутился.

– Сегодня я пил чай в «Эксельсиоре» со свояченицей. Мы с ней заняли последний свободный столик. Вошли двое мужчин и стали высматривать, куда бы сесть. Мест не было, и тогда один из них подходит к нам и спрашивает: «Не этот ли стол зарезервирован для княгини Орсини?» – «Нет, – говорю, – никакой таблички на нем не было». Он опять за свое: «Но я думаю, что он все же зарезервирован для княгини Орсини». Я даже отвечать ему не стал.

– И что он сделал?

– Ушел. – Дик развернулся и снова окинул взглядом бар. – Не нравятся мне эти люди. Как-то на днях я всего на минуту оставил Розмари у входа в магазин, и тут же какой-то тип начал расхаживать перед ней взад-вперед, то и дело приподнимая шляпу в знак приветствия.

– Ну, не знаю, – помолчав, произнес Коллис. – Мне здесь нравится больше, чем в Париже, где вам каждую минуту норовят обчистить карманы.

Он наслаждался жизнью и отражал любые попытки нарушить свой ленивый покой.

– Не знаю, – повторил он. – Я ничего не имею против здешней жизни.

В памяти Дика всплыла запечатлевшаяся за последние несколько дней картина: он идет в отделение «Америкен экспресс» мимо благоухающих кондитерских на виа Нацьонале через грязный узкий проход, выводящий к Испанской лестнице, цветочным лоткам на площади Испании и к дому, в котором умер Китс. Здесь дух Дика воспаряет. В сущности, интересовали его только люди; места он запоминал плохо – разве что в связи с погодой, и они проявлялись в памяти лишь тогда, когда окрашивались в цвета случившихся там событий. Рим запечатлеется у него как город, в котором умерла его мечта о Розмари.

Явился посыльный и вручил ему записку.

«Я не поехала на вечеринку, – говорилось в ней. – Сижу у себя. Завтра рано утром мы уезжаем в Ливорно».

Дик вернул записку посыльному, приложив чаевые.

– Скажите мисс Хойт, что не смогли меня найти. – И, повернувшись к Коллису, предложил ему продолжить в «Бонбоньери».

Уходя, они бросили взгляд на проститутку у стойки, уделив ей тот минимум внимания, коего заслуживает ее профессия, она ответила им дерзким призывным взглядом; потом они прошли через пустой вестибюль, унылый вид которому придавали драпировки, хранившие в складках вековую викторианскую пыль, кивнули ночному портье, получили в ответ саркастически подобострастный поклон, характерный для всех ночных служащих, и в такси поехали по безрадостным вечерним ноябрьским улицам. Нигде не было видно ни одной женщины, только бледные мужчины в застегнутых до самой шеи темных куртках, сбившись кучками, подпирали холодные каменные стены.

– Господи! – тяжело вздохнул Дик.

– Что такое?

– Да я вспомнил того типа в «Эксельсиоре». «Этот стол зарезервирован для княгини Орсини». А знаете, что собой представляет пресловутая старая римская аристократия? Бандитов. Это они захватили храмы и дворцы после распада Рима и ограбили народ.

– А мне нравится Рим, – упрямо повторил Коллис. – Почему бы вам не побывать на скачках?

– Я не люблю скачки.

– Вы бы видели, как женщины болеют…

– Я знаю, что мне здесь ничто не может понравиться. Я люблю Францию. Там каждый мнит себя Наполеоном… А здесь каждый воображает себя Христом.

В «Бонбоньери» они спустились в кабаре с деревянными панелями на стенах, казавшимися безнадежно преходящими на фоне вечности холодного камня. Равнодушный ансамбль играл танго, и на просторной танцевальной площадке с десяток пар выписывали замысловатые изысканные па, столь противные американскому вкусу. Избыток официантов исключал суету, которую могут создать даже несколько человек, если они перегружены работой. В воздухе висело ожидание, которое вот-вот должно было чем-то разрешиться: танцами, наступлением ночи, нарушением равновесия тех сил, которые поддерживали устойчивость здешней атмосферы. Чуткому наблюдателю, однако, было ясно: чего бы он ни искал, здесь этого не найти.

Дику это, во всяком случае, казалось очевидным. Он огляделся в поисках чего-нибудь, что хотя бы на час пробудит его дух, если не воображение. Но ничего не нашел, и через минуту снова повернулся к Коллису. Он уже пытался поделиться с ним своими взглядами, но был раздосадован беспамятством и отсутствием отклика у собеседника. Получаса, проведенного в компании Коллиса, было достаточно, чтобы почувствовать, что тупеешь сам.

После выпитой на двоих бутылки итальянского игристого Дик побледнел и расшумелся. Он пригласил к их столику руководителя ансамбля – самодовольного и неприятного негра с Багамских островов, и уже через несколько минут между ними вспыхнула ссора.

– Вы сами меня пригласили!

– Да, пригласил. И дал вам пятьдесят лир, так или не так?

– Ну так. И что из того? Ну что?!