Все романы в одном томе

Снимает с пальца кольцо и протягивает ему.

Глаза у обоих снова наполняются слезами.

Эмори (целуя ее в мокрую щеку). Не надо! Сохрани его, ну пожалуйста! Не разбивай мне сердце!

Она мягко вдавливает кольцо ему в ладонь.

Розалинда (безнадежно). Уйди, прошу тебя.

Эмори. Прощай…

Она бросает на него еще один взгляд, полный бесконечного сожаления, бесконечной тоски.

Розалинда. Не забудь меня, Эмори…

Эмори. Прощай…

Он идет к двери, как слепой ищет ручку, находит; она видит, как он вскидывает голову, и вот он ушел. Ушел – она приподнимается, потом падает на диван, лицом в подушки.

Розалинда. О Господи, лучше умереть!

Через минуту встает и с закрытыми глазами пробирается к двери. Потом еще раз окидывает взглядом комнату. Здесь они сидели и мечтали; в этот подносик она столько раз насыпала ему спичек; этот абажур они в какое-то блаженно долгое воскресенье предусмотрительно опустили. С блестящими от слез глазами она стоит и вспоминает, потом произносит вслух:

Эмори, дорогой мой, что же я с тобой сделала!

И глубже, чем боль и грусть, которые со временем пройдут, в ней живет чувство, что она что-то потеряла – неведомо что, неведомо как.

Глава II. Методы излечения

В баре «Никербокер», на который с широкой улыбкой взирал многоцветный, веселый «Старый дедушка Коль» работы Максфилда Пэрриша, было людно. Эмори, войдя, остановился и посмотрел на часы: ему необходимо было узнать точное время, присущая ему любовь к перечням и рубрикам требовала отчетливости во всем. Когда-нибудь ему доставит смутное удовлетворение мысль, что «это кончилось ровно в двадцать минут девятого в четверг, десятого июня 1919 года». Было учтено и то, сколько времени он шел сюда от ее дома, – путь, который затем начисто выпал из его памяти.

Он пребывал в каком-то непонятном состоянии. После двух суток непрестанной нервной тревоги, без еды и без сна, завершившихся раздирающей сценой и неожиданно твердым решением Розалинды, его мозг погрузился в спасительное забытье. Он неуклюже рылся в маслинах у стола с бесплатной закуской и, когда к нему подошел и заговорил с ним какой-то человек, выронил маслину из трясущихся пальцев.

– Кого я вижу, Эмори…

Кто-то знакомый по Принстону. Фамилия? Хоть убей, не вспомню.

– Здорово, дружище, – услышал он собственный голос.

– Джим Уилсон. Ты, я вижу, забыл.

– Ну как же, Джим. Конечно, помню.

– На встречу собираешься?

– Еще бы. – И тут же сообразил, что на встречу однокашников он не собирается.

– За морем побывал?

Эмори кивнул, уставясь в пространство. Отступив на шаг, чтобы дать кому-то дорогу, он сшиб на пол тарелку с маслинами, и она звеня разлетелась на куски.

– Жалость какая, – пробормотал он. – Выпьем?

Уилсон, изображая тактичность, похлопал его по спине.

– Ты уже и так набрался, старина.

Эмори в ответ только посмотрел на него, и Уилсону стало не по себе от этого взгляда.

– Набрался, говоришь? – произнес наконец Эмори. – Да у меня сегодня капли во рту не было.

Уилсон явно ему не поверил.

– Так выпьем или нет? – грубо крикнул Эмори.

Они двинулись к стойке.

– Виски.

– Мне – «Бронкс».

Уилсон выпил еще одну, Эмори – еще несколько. Они решили посидеть за столиком. В десять часов Уилсона сменил Карлинг из выпуска 15-го года. У Эмори блаженно кружилась голова, мягкое довольство слой за слоем ложилось на душевные увечья, и он без удержу разглагольствовал о войне.

– П-пустая трата духовных сил, – твердил он с тяжеловесным апломбом. – Д-два года жизни в интеллектуальном ваку-у-ме. Был идеалист, мечтатель, стал животное. – Он выразительно погрозил кулаком «Дедушке Колю». – Стал пруссаком, насчет женщин в особенности. Раньше я с женщинами по-честному, теперь плевать на них хотел. – В доказательство своей беспринципности он широким жестом смахнул со стола бутылку зельтерской, уготовив ей громкую гибель на полу, но это не помешало ему продолжать: – Лови момент, завтра умрем. В-вот какая у меня теперь философия.

Карлинг зевнул, но Эмори уже не мог унять свое красноречие.

– Раньше хотел понять, откуда компромиссы, половинчатая позиция в жизни. Теперь не хочу понимать, не хочу… – Он так старался внушить Карлингу, что не хочет ничего понимать, что утерял нить своих рассуждений и еще раз объявил во всеуслышание, что он теперь «животное, и точка».

– Ты какое событие празднуешь, Эмори?

Эмори доверительно склонился над столиком.

– Праздную крах всей своей ж-жизни. Величайшее событие. Рассказать про это не могу…

Он услышал, как Карлинг окликнул бармена:

– Дайте стакан бромо-зельцера.

Эмори возмущенно замотал головой:

– Н-не желаю!

– Но послушай, Эмори, тебе сейчас станет дурно. На тебе лица нет.

Эмори обдумал эти слова. Хотел посмотреть на себя в зеркале за стойкой, но, даже скосив глаза, не увидел ничего дальше ряда бутылок.

– Мне бы чего-нибудь пожевать, – сказал он. – Пойдем поищем чего-нибудь п-пожевать.

Движением плеч он поправил пиджак с потугой на небрежность манер, но, едва отнял руку от стойки, мешком свалился на стул.

– Пошли через дорогу к «Шенли», – предложил Карлинг, подставляя ему локоть.