Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Панковский бунт Тэтчер заключался не в передаче власти народу, а в перераспределении доходов и капитала от бедных к богатым. Составляя первый бюджет ее администрации, канцлер казначейства Джеффри Хау увеличил НДС вдвое, снизив при этом максимальную ставку подоходного налога с 83 до 60 % и стандартную ставку с 33 до 30 % (в течение последующих десяти лет стандартная ставка была понижена до 25 %, а максимальная — до 40 %). В 1970-е годы коэффициент Джини для Великобритании, измеряющий разрыв между богатыми и бедными, составлял в среднем 24,3, что помещало ее в нижней части таблицы экономического неравенства. К середине девяностых он подскочил до 32,4, подняв Великобританию много выше; с тех пор он продолжал непрерывно расти.

«Секрет счастья, — сказала однажды Маргарет Тэтчер, — в том, чтобы жить в пределах своего дохода и вовремя оплачивать счета»[140]

. Если так, то она была премьер-министром несчастных. Совокупные долги домохозяйств (включая ипотечные кредиты, студенческие ссуды, кредиты физлиц и задолженности по кредитным картам) составляли 56,9 % ВВП Великобритании на следующий год после Большого взрыва (1987), достигли пика в 103,2 % ВВП в 2009 году и стабилизировались на уровне около 90,5 % к 2019 году.

Аналитики Банка Англии отмечают, что домохозяйства с наивысшим абсолютным уровнем долга, как правило, также имеют самые высокие доходы и чистый капитал[141]. Однако больше всего из-за долгов страдают люди с низкими доходами или совсем не имеющие доходов, те, кто не в состоянии жить в соответствии с максимой Тэтчер и не имеет накоплений, чтобы смягчить свое несчастье. В конечном счете за высоким коэффициентом Джини и политикой Тэтчер по увеличению прибыльности экономики скрываются продовольственные талоны для малоимущих, бесплатные столовые для бездомных и ростовщики. К 2017 году каждый восьмой британец относился к категории работающих бедных; к 2019 году 4 миллиона детей жили в семьях с уровнем дохода ниже черты бедности.

Бо́льшая часть панк-революции Тэтчер была семантической — постмодернистская деконструкция смысла, в которой премьер-министр действовала как Шалтай-Болтай из «Алисы в Зазеркалье», придавая словам те значения, которые считала нужными. Счастье стало измеряться с помощью таблиц; общественная деятельность утратила смысл. («Кто такие „общество“? Такого понятия не существует! — сказала она в интервью Woman’s Own

в 1987 году. — Есть отдельные мужчины и женщины и есть семьи»)[142]. Свобода, возможности и выбор были превращены в узкие экономические термины, исключающие существование самоотверженности, коллективного духа и человеческой доброты.

После восстания и денег началась третья субкультурная сюжетная арка, предсказанная Диком Хебдиджем: приспособление. Тэтчеризм как политический проект, который когда-то казался сродни авангардному искусству аутсайдеров, стал ортодоксией. «Только аутсайдер мог породить такую иконоборческую идеологию, как тэтчеризм, а Тэтчер всегда считала себя противницей статус-кво, лидером повстанцев против установлений власти, — писала Энн Перкинс. — Для нее имела значение не столько широкая поддержка, сколько глубина ее убеждений»[143]

.

Ни один британский премьер-министр со времен Тэтчер не осмелился быть таким политиком с убеждениями; скорее, каждый из них стремился сохранить те завоевания, которые ее идеология якобы принесла Британии, и следовал, более или менее сознательно, ее неолиберальной программе. После ее смерти в 2013 году бывший лидер лейбористов Тони Блэр отдал дань уважения наследию Железной Леди: «Я всегда считал, что моя работа заключается в том, чтобы опираться на те вещи, которые она сделала, а не обращать их вспять <…> Многое из того, что она говорила, даже притом, что эти слова причиняли боль людям вроде меня с левыми убеждениями <…> было определенно верно»[144].

Однако к тому времени, когда разразился финансовый кризис 2008–2009 годов, тэтчеровская модель стимулирования финансового сектора и дерегулирования с целью развязать руки предпринимателям, что должно было приводить к росту экономики, которая затем могла бы увеличить налоговые поступления, перестала работать. Возможно, полагали критики, нужно что-то еще, кроме сокращения государственных расходов в целом и социальных выплат в частности, — возможно, требуется делать больше, чем заниматься приватизацией и дерегулированием, чтобы наиболее уязвимые британцы не страдали от последствий финансовых спекуляций. Но когда в 2010 году офис на Даунинг-стрит занял Дэвид Кэмерон, возглавивший консервативно-либеральную коалицию, он продолжил, несмотря ни на что, настаивать, как и его наставники до него, что альтернативы жесткой экономии нет — пусть это и жесткая экономия на помощи бедным для оплаты убытков спасаемых от банкротства банков.

В то время как Маргарет Тэтчер революционизировала Британию, претворяя в жизнь неолиберальные идеи, французский философ стремился деконструировать нарратив прогресса, который лежал в их основе.

III