Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Бодрийяр не соглашается с анализом Эко. Диснейленд не гиперреален. Точнее, гиперреальны Соединенные Штаты целиком. Он утверждает, что Диснейленд является алиби для идеального преступления: убийства реальности. В своем эссе 1983 года Симуляции он писал, что «Диснейленд существует для того, чтобы скрыть, что Диснейлендом на самом деле является „реальная“ страна — вся „реальная“ Америка (примерно так, как тюрьмы служат для того, чтобы скрыть, что весь социум во всей своей полноте, во всей своей банальной вездесущности является местом заключения)»

[423].

Ту же иллюзию, как утверждал Бодрийяр, создает и лелеет уотергейтский скандал — взлом республиканцами штаб-квартиры Национального комитета демократической партии в Вашингтоне в 1972 году и последующая попытка сокрытия этого администрацией президента Ричарда Никсона. Бодрийяр считал, что, хотя попытки Никсона препятствовать расследованию были изобличены, само публичное разоблачение и последующее освещение этой истории порождает иллюзию, а именно иллюзию того, что закон и мораль существуют на уровне реальности и что американская политическая система не коррумпирована.

Это ощущение того, что Америка представляет собой общество симуляции, является, как утверждал Дуглас Келлнер, симптомом кибернетического воображения Бодрийяра, рассматривающего современное общество как программный механизм, обеспечивающий тщательно продуманную систему сдерживания, предохраняющую его от краха или революционных изменений[424]. Это сдерживание проявляется не только в системах вооружений или в политике, но и в системе образования, в демократической системе и в том, что американцы делают для развлечения. Диснейленд и Мир Диснея создают иллюзию, что это парки развлечений, имитирующие реальный мир; но они, скорее, скрывают правду о том, что различия между реальным и воображаемым больше не существует. Гиперреальное превзошло и заменило реальное. И нет ничего более гиперреального, чем Лас-Вегас, город в пустыне Невада, который Бодрийяр посетил во время своего путешествия.

II

В кошмарной голливудской мелодраме 1992 года Медовый месяц в Лас-Вегасе

частный детектив Джек Сингер, которого играет Николас Кейдж, и его девушка Бетси (Сара Джессика Паркер) приезжают в Вегас, чтобы пожениться. Когда они получают ключи от номера в отеле при казино Bally’s, парочка привлекает внимание криминального авторитета и профессионального шулера по имени Томми Корман (Джеймс Каан). Ему кажется, что Бетси похожа на его покойную жену, и он заманивает Джека в казино с единственной целью — обыграть в покер и вынудить согласиться на неприличное предложение: он одолжит девушку у Джека и проведет с ней выходные на Гавайях. Во время игры Джеку приходит стрит-флеш, и в азарте он делает ставку в 65 000 долларов, которых у него нет, и которую, естественно, бьет флеш-рояль на руках у Томми. Гангстер, однако, обещает простить долг, если Джек согласится одолжить ему Бетси, — которая, по понятным причинам, более чем возмущена подобной перспективой: «Ты привез меня в Лас-Вегас и превратил в шлюху, Джек!»

Подобная нелепая сюжетная завязка отлично подходит для постмодернистского Вегаса. Здесь мужчина может реализовать свою фантазию о замене умершей жены ее живой копией почти так же, как настоящая Эйфелева башня заменяется в Вегасе симулякром, даже если живая копия в результате проституируется. В какой-то момент Бетси замирает в нерешительности, когда Томми предлагает ей миллион долларов, если она немедленно отправится с ним в церковь, чтобы совершить обряд бракосочетания. Безумная идея о том, что всё, включая людей и любовь, можно покупать и продавать, с голливудским фетишизмом опровергается в финальной сцене. В последнюю минуту Джек, выпрыгнув из самолета над Вегасом вместе другими парашютистами, переодетыми Элвисами, — по причинам, которые не должны задерживать наше повествование, — спешит в часовню. Там, всё еще в костюме Элвиса и в присутствии новых друзей-Элвисов, он вступает в брак с Бетси. Настоящая любовь, как и положено, торжествует над мамоной и другими ложными ценностями Вегаса, а также — в более широком плане — над ценностями неолиберального Запада.