Франсис Карко

Франсис Карко принадлежал кругу парижской литературной богемы, быт которой отразил в своих романах… Стиль Карко несомненно сформировался под значительным влиянием Достоевского.

Био-Библиографический справочник «Современные иностранные писатели», 1930

Как и все произведения Карко, роман этот («Всего лишь женщина») дышит какой-то больной и неприятной чувственностью. Впрочем, книга не лишена литературных достоинств, к которым прежде всего стоит отнести яркость и выразительность стиля.

Журнал «Современный запад», Л., 1924, № 1(5)

Всего лишь женщина

Анри Беро посвящается

I

Это все-таки именно тогда, на средокрестие, в тот шумный, дождливый вечер, к нам пробрался дьявол. Я видел его. Он бежал за Мариэттой, одной из наших служанок, и скрылся вслед за ней в доме: я страшно перепугался, но, несмотря на вопли Мариэтты, к моему превеликому удивлению, так и не почувствовал никакого запаха гари, который подтвердил бы мне его присутствие. И потом, в течение какого-то времени с нами не случилось ничего из ряда вон выходящего, если не считать того, что дела наши хотя и не пошли хуже, но все же обрели некую неожиданную для нас причудливость.

Мне было тогда пятнадцать лет. Моя мать держала около вокзала гостиницу для заезжих людей, славившуюся по всей округе добротной пищей, чистыми комнатами, предупредительностью прислуги и умеренными ценами.

Жизнь в те времена была не то, что нынче, и мать, будучи женщиной энергичной, считала для себя делом чести обслуживать клиентов дешевле, чем где бы то ни было… Не обходилось, разумеется, и без нахлобучек, но тот, кто знал «патроншу», как все ее называли, не мог не одобрить ее праведного гнева, когда она распекала работавших у нее деревенских девиц, которые поначалу обычно как могли отлынивали от работы.

Стоило появиться в доме новой служанке, как тут же начинались шумные споры, брань и всевозможные сетования. А потом либо мать уставала от всего этого, либо несчастная девица, которую она донимала своими нравоучениями, смирялась с царившими у нас порядками, жизнь становилась более спокойной, и тишина, правда, достаточно относительная, приходила на смену ругани и слезам.

Клиенты этого не замечали, так как моя мать, естественно, распекала своих служанок не при них. Но у меня едва не трескались барабанные перепонки от криков: «Девочки! Зели! Туанетта! Урсула! Анжела!» — раздававшихся то тут, то там и сотрясавших всю гостиницу. Каких там только не было имен — я думаю, прошли чуть ли не все святцы. Что касается меня, то я старался не отрывать носа от классных тетрадок, чтобы не привлечь к себе чьего-либо внимания, потому что по опыту уже знал, чем это чревато.

Откуда у меня эта потребность вернуться в тот период жизни, когда моя мать строго наказывала меня, хотя по-своему любила и делала все, чтобы правильно воспитать? Я сохранил о нем лишь весьма банальные воспоминания, никак не вызывавшие во мне интереса к тому ребенку, каковым я тогда был, жившему в обществе четырех-пяти служанок, повара, нашего кучера Редю и множества разных незнакомых людей, которых тот доставлял в своей колымаге с вокзала в гостиницу, а через какое-то время отвозил обратно, часто навсегда. Так что я больше не буду говорить ни обо всем этом, ни о гостинице, на которой красовалась вывеска «Белая лошадь» и которая благодаря своей шиферной кровле и четырехэтажному фасаду была видна даже на окраинах города.

А ведь я мог бы, и не без удовольствия, описать все, начиная с арки ворот, откуда Редю выезжал пять раз на день на своем омнибусе, и кончая светлыми комнатами горничных на самом верху, освещенных лишь скудным светом, попадавшим в них через слуховые окна. Вот только зачем? Да и как бы мне не сбиться на скучное перечисление комнат, похожих одна на другую, коридоров, лестниц, закоулков… и просторного зала на первом этаже, где находился табльдот, и куда все мы попадали с улицы, пройдя через довольно красивый вестибюль?.. Я, как сейчас, вижу всех этих немых свидетелей моего детства и моей своеобразной юности. Во мне и по сей день сохраняется приятное ощущение при воспоминании о них; это похоже на то, как в шкафах навсегда остается запах белья, волнующий нас, подобно тонким духам…