Всей мощью огня

Да, отныне наша дивизия стала 67-й гвардейской стрелковой дивизией, а наш полк — 138-м гвардейским артиллерийским полком. Значит, Верховное Главнокомандование высоко оценило и наш скромный вклад в борьбу с гитлеровскими захватчиками. Мысль об этом заставляла сильнее стучать сердца, удваивала, утраивала силы.

Телефонными звонками в ту ночь дело, конечно, не обошлось. В автомашину, где размещался наш штаб, приходил то один, то другой. Поздравляли друг друга, строили планы на будущее. Но главным образом мысленно возвращались к прошлому. Вспоминали и первый наш бой на украинской земле, и трудную первую военную зиму, товарищей, которых в ту ночь не было с нами.

И в общем-то получалось, что, с одной стороны, чего-то выдающегося и не числится за полком, а с другой — немало сделано за минувшее время. Десятки уничтоженных танков, автомашин, многие сотни подавленных огневых точек и батарей, тысячи убитых и раненых гитлеровцев — вот в самых общих чертах результаты боевой деятельности полка. А в итоге — высокое гвардейское звание!

Так фактически до самого утра и просидели мы. А с рассветом 22 января полк вместе с другими частями дивизии снова двинулся вперед. Соединения 65-й и 21-й армий получили задачу разрезать прижатую к городу группировку врага и уничтожить по частям. За четыре дня непрерывных боев наступающие войска продвинулись на 10–15 километров. До Сталинграда теперь оставалось совсем немного. К 26 января 67-я гвардейская стрелковая дивизия вышла к железной дороге, которая шла от города к Поворино. Не без труда выбили фашистов с высокой насыпи. Несколькими днями позже на ней уже были оборудованы все наши наблюдательные пункты, начиная от армейского и кончая НП дивизионов. Переносить их куда-то дальше не имело смысла: впереди лежала низина. Там, где ни выбирай место, мало что увидишь.

31 января была окончательно разгромлена южная группа войск расчлененной надвое 6-й немецкой армии. Ее остатки во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом сдались в плен. А 2 февраля было покончено и с северной группировкой.

Нескончаемыми колоннами потянулись пленные на сборные пункты. Обмотанные тряпьем, обмороженные, голодные, потерявшие человеческий облик, вражеские солдаты и офицеры с большим трудом передвигали ноги. Куда только девалась их былая спесь? Просто не верилось, что именно эти самые «завоеватели», горланя песня, прошагали по всей Европе. Словно гадкое, грязное пресмыкающееся, ползли эти колонны. Кто звал этих людей на нашу землю? Зачем они пришли сюда?

— За что боролись, на то и напоролись, — мрачно шутили наши бойцы, провожая взглядом очередную колонну военнопленных. — Хотели за Волгу попасть, на Восток? Теперь наверняка попадут. Ничего, надо думать, навсегда запомнят, что такое Россия…

А вокруг тишина — ни одного выстрела, ни одного взрыва. Порой начинало казаться, будто все закончилось, будто нет совсем больше войны. А она продолжалась. И до ее победного завершения было еще очень и очень далеко.

Прощай, тишина!

Прошло несколько дней. Однажды глубокой ночью я возвращался в полк из штаба дивизии. В ярком свете фар «виллиса» медленно кружились серебристые снежинки, нехотя ложась на землю, а справа и слева высились развалины занесенного снегом Сталинграда.

Как-то не укладывалось в голове, что можно спокойно ехать вот так, с включенными фарами, и думать о таком пустяке, как эти серебристые снежинки, падающие и падающие на землю, покрывающие ее пушистым белым ковром. Думать и твердо знать, что ни сейчас, ни через минуту это белое безмолвие не нарушится огненными всплесками, не зачернеет плешинами свежевыброшенной взрывами земли и пятнами чьей-то алой, горячей крови.

— Остановись! — неожиданно для самого себя приказал я водителю — красноармейцу Борису Камочкину.

Он удивленно взглянул на меня и нажал на педаль тормоза.

— Заглуши мотор.

Камочкин, теперь уже окончательно переставший понимать, что к чему, повернул рычажок, заменявший на американских автомобилях ключ зажигания. Тишина сразу стала еще более глубокой, неподвижной.

Я вышел из машины и остановился в двух-трех шагах от нее.

— Что с вами, товарищ гвардии майор? — встревоженно спросил водитель, видя, что я неподвижно, подняв глаза к темному, пересыпанному звездами небу, стою на месте. — Если вам плохо, так я мигом в медсанбат…

— Тихо! — приложил я палец к губам. — Тихо! Ты лучше слушай…

— Ничего не слыхать, — спустя несколько секунд проговорил Камочкин. — Ей-богу, ничего не слыхать, товарищ гвардии майор. Мертвая тишина.

— Вот ее и слушай, ею и наслаждайся.

— Есть, наслаждаться тишиной, товарищ гвардии майор! — как-то не очень уверенно ответил Борис. — Есть, слушать! Только, если разрешите, я закурю.

Я молча кивнул головой. Он полез в карман, достал пачку немецких сигарет, сохранившуюся у него после того памятного ночного «десанта» на занятый нами аэродром Питомник. Задумчиво покрутив ее в руках, Камочкин бросил сигареты в снег и вытащил кисет с вышивкой.

— Лучше уж нашей махорочки родимой. Пробовал я это, извините, — заграничная дрянь. Душа не принимает.