«Всех убиенных помяни, Россия…»

Джанкой — так похожий на еврейское местечко Юго-Западного края, не будь в нем чего-то татарского, — спал или притворялся, что спит, и в этом обычном для периода безвластия безмолвии было что-то зловещее, жуткое. То и дело отдыхая у серых стен, я старался не уронить из памяти одного: надо поскорее добраться до лазарета и сказать, чтобы за донцом послали санитара… он лежит в том же вагоне, нога распухает, самому ему не подняться… Но как вспомнить дорогу? Как мы шли тот раз? Я вглядывался в холодную темень — и ничего не понимал. В глазах вертелись огненные колеса; редкие деревья, заборы, крыши сливались в серое пятно.

Когда я остановился на небольшой площадке, окруженной какими-то казенного типа сараями, и думал: теперь, кажется, направо… вон туда, где трава… — сзади показался разъезд из пяти человек. Кони осторожно ступали по сбитой мостовой, слышался говор. Я прильнул к стене, покрытой тенью колодца, — разъезд проехал мимо, потревожив влажную пыль. У переднего на длинном ремне болтался большой маузер, до бровей спускалась остроконечная шапка. Задний сказал, зевая:

— Никого тут уже нету, товарищи… Айда обратно! — и круто повернул вороного конька…

Только к ночи я попал, наконец, в лазарет и лег в свою кровать, охваченный шестым приступом. Парня с глуповатым, но ехидным лицом не было — он ушел «добывать» табак и сахар; за донцом послали другого санитара — он не нашел его; отложили до утра.

А утром, когда Джанкой уже был занят красными, донца нашли в вагоне с проломленной прикладом головой и раздетого догола. Окровавленное лицо его было кощунственно огажено.

Не пришел больше Наполеон с двумя желтыми пуговицами вместо глаз, с длинной цепью бурых вагонов, не шевелила пупырчатым языком Веста, не наклонялось надо мной белое пятно с красным крестом наверху. Ничего. Только серая, тягучая, липкая пелена плыла перед широко открытыми глазами, да изредка прорывались сквозь нее обрывки чьих-то фраз и хмурые шарики солнца — осеннего, чужого.

— Потому как я красный командир, — сказал кто-то, открывая окно, отчего струя холодного воздуха колыхнулась в палате, — то мине издеся недолго валандаться. Другие прочие, может, в расход, а я — роту даешь! Послужим…

В углу засмеялись. Кажется, Осипов.

— Как же ты — командир, а белым в плен сдался? Подштанников не запачкал? Сморкач ты, а не командир…

Ротный, беспрестанно икая, ответил что-то громко и раздраженно. Взвизгнула за окном гармоника. Прогремело что-то… Как будто броневик. Я приподнялся, вслушиваясь, а серая, тягучая, липкая пелена обвила голову, наливая ее ноющим звоном. Опять лег, тревожно осматривая высокого старика, подходившего ко мне с записной книжкой в трясущихся руках.

«Кто это? — подумал я… Беспокойные, черные глаза… шрам на правом виске… на темно-синем халате белая дорожка слюны… идет, подпрыгивая… — Кто это, Боже?! Не помню…»

Старик погладил спинку моей кровати и зашептал скороговоркой, задыхаясь и брызгая слюной:

— Я вас записал… вот сюда… придут они — я скажу, что вы… вы хотели удрать… а поезда не было… поезда… не просите… таковы законы… не имею права… не просите…

Бессмысленно улыбаясь, я долго смотрел на прыгающие в бреду черные глаза… Полковник Латин… Да, полковник Латин.

— Дайте мне воды, господин полковник… Вот, на столике… Глупости — записывать… Вот… Мне трудно самому… Пожалуйста…

Латин обнял обеими руками графин, уронил его на одеяло, сел на пол и вдруг заплакал, собирая с одеяла воду записной книжкой.

— Задержать противника, а у меня люди… Я им: в цепь!.. Но поймите… задержать… а самурцы…

К ночи он умер — сердце не выдержало. Высокой ли температуры? Дум ли о красной мести?

«На тонкой паутинке колышется сердце человеческое. Качнешь сильнее — и нет его…» (Иннокентий Анненский).

Когда увозили Латина в покойницкую, вздыхали сестры и сдержанно покрикивал доктор, резко похудевший в эти дни, в палату вошел красный офицер, изысканно одетый. Это был первый визит победителей со дня занятия ими Джанкоя.

Сразу все стихло. Санитары опустили тело Латина на первую попавшуюся койку. Старшая сестра — я никогда не забуду Вашей удивительной ласковости, Е.С.! — нервно оправила косынку и прижала к груди руку — маленькую, пухлую, с детскими пальцами.

— Старший врач джанкойского… лазарета, — сказал доктор, для чего-то комкая историю болезни умершего полковника.

Офицер беглым взором окинул палату. Необыкновенно красивое, немолодое уже, с тонкими чертами лицо было замкнуто и спокойно. На зеленой тужурке с орденом красного знамени под нашивным карманом отчетливо выделялась кисть руки изящного рисунка. «Может быть, гвардеец…» — подумал я горько.

— Ага, хорошо… — сказал офицер, слегка картавя. — Кто у вас здесь?

— Пленные…

— Белые, красные?

— Собственно говоря, они все белые… — доктор с досадой кашлянул… — то есть я хотел сказать, что все они служили у Врангеля, но некоторые раньше были в вашей армии.

— В какой?

— В Красной армии…

— Почему же «в вашей»?

— Простите, я ошибся…

— Ага… хорошо… Федор, неси сюда пакет!