Вселенная против Алекса Вудса

Все подчеркивали, что я несовершеннолетний, следовательно, не могу нести моральной ответственности за подобного рода решения, в чем меня обвинили на первых же допросах в полиции. По-моему, только один или два журналиста обратили внимание на то, что до совершеннолетия мне не хватало всего нескольких месяцев. Но их никто не слушал. В глазах общественности я представал едва ли не ребенком, нуждающимся в защите. Полицейские характеризовали меня как «умного, но чрезвычайно наивного юношу с вероятными психическими отклонениями». Я рос без отца, ни с кем из ровесников не дружил и воспитывался матерью с сомнительными моральными и профессиональными качествами. Этого было более чем достаточно, чтобы причислить меня к лицам с «неустойчивой психикой». То, что я сам вел машину до Цюриха, почему-то никого не смущало. В общем, на меня смотрели как на жертву — если не похищения в общепринятом смысле слова, то умелой манипуляции.

Последнее предположение породило волну гипотез об «истинной природе» моих отношений с мистером Питерсоном. Быстро выяснилось, что мы с ним познакомились, когда мне было тринадцать лет. Мистер Питерсон на протяжении почти сорока лет состоял в счастливом браке, и ни одного случая подозрительного интереса к детям за ним не отмечалось. (Откровенно говоря, за ним не отмечалось никакого интереса к детям вообще.) Разумеется, в отсутствие каких бы то ни было фактов желтая пресса выдвинула версию педофилии. Покойники не подают в суд за клевету, поэтому эту версию старательно муссировали почти полмесяца, пока стервятники не выдохлись и не переключились на другую. Не потому, что их смущало отсутствие доказательств, а потому, что история надоела читателям. Новая версия предложила и нового злодея. На сей раз в его роли выступил основатель и владелец швейцарской клиники герр Шефер. Ему досталось за то, что он позволил мне присутствовать при эвтаназии, мало того, поддержал мое желание принять непосредственное участие в «процедуре». Несколько дней он игнорировал обвинения, но потом не выдержал и опубликовал опровержение, в котором заявил, что при малейших признаках принуждения или манипуляции кем-либо из участников, включая меня, эвтаназия просто не состоялась бы.

Но пресса требовала дополнительного расследования. К тому времени никто не сомневался в моей неспособности нести моральную ответственность за происшедшее. Оставалось доказать психическую неполноценность мистера Питерсона, и все говорило за то, что эту схватку газетчики с девяностопроцентной вероятностью выиграют. Тут же вспомнили, что он полтора месяца пролежал в психиатрическом отделении больницы, а в прошлом побывал во Вьетнаме, где получил серьезную «травму» (какую именно, не уточнялось).

Возражения герра Шефера сводились к следующему. Швейцарские власти изучили всю необходимую медицинскую документацию, включая видеоматериалы, и остались вполне удовлетворенными результатами этой работы. Все участники «процедуры» действовали по доброй воле, будучи дееспособными и находясь в здравом уме. Швейцарское законодательство не усмотрело в случившемся признаков состава преступления.

Напрасно он упомянул про видеоматериалы. Эвтаназию, если кто не знает, всегда записывают на видеокамеру, чтобы клиника располагала неопровержимым доказательством добровольности смерти пациента. Такова стандартная практика. Но пресса восприняла это обстоятельство как новое поле возможностей. По всей стране пошли требования обнародовать запись — якобы в общественных интересах. Народ имеет право самостоятельно решать, на чьей стороне правда. Вскоре стало понятно, что если запись не опубликовать, от клиники не отстанут. Герр Шефер передал запись СМИ, приложив сопроводительное письмо, содержавшее — за вычетом приветствия и подписи — одну-единственную фразу: «Я понимаю, что в Соединенном Королевстве свои обычаи, но в Швейцарии вмешательство масс-медиа в деятельность врачей считается неприемлемым». Вспыхнул небольшой дипломатический скандал. Целую неделю газеты плевались желчью и ядом. Но герр Шефер больше не реагировал на провокации. Он словно оглох.

Единственной мишенью остался я.

Поначалу вопрос о моих мотивах звучал почти неслышно, но постепенно ситуация начала меняться. Оказывается, я вел себя не так, как подобает жертве. Подозрительным выглядело и мое отношение к случившемуся. Одно за другим посыпались сенсационные открытия: «Мальчик с юных лет участвовал в эзотерических ритуалах», «Школьником он нападал на одноклассников», «В пятнадцать лет он основал собственную религиозную секту» и так далее. То, в чем раньше видели невинное чудачество, превращалось в проявление социопатии, а всякие спекуляции на тему состояния моих мозгов приобретали отчетливо негативный оттенок. Кто-то высказался в том смысле, что я вообще не способен испытывать нормальные человеческие эмоции.