Вселенские Соборы

Следовательно, для Кирилла и «воплотившийся и распятый и страдавший и погребенный» это все Один и Тот же «Единородный и Единосущный Отцу Сын Божий».

A по Несторию, хотя речь идет об Одном и Том же Лице Богочеловека, некоторые предикаты относятся специально к одной Его природе, a другие – к другой по такой схеме:

СУБЪЕКТ = ПОДЛЕЖАЩЕЕ = ОБЩИЙ ЦЕНТР.

1. «Во Единого Господа Иисуса Христа Сына Божия»

ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ Ѕ Ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ

| |

2) 2)

ЧастноеЧастное

(о Божестве) (о человечестве)

«От Отца Рожденного… «нас ради человек…

Единосущного Отцу»... и вочеловечившийся»

| |

ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ | ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ ѕ

3)

Опять общее

(т.е. относящееся к Тому же подлежащему: «Единому Господу, Иисусу Христу, Сыну Божию»), но с акцентами то на той, то на другой природе.

Так, закругляя в сжатых формулах, можно уяснить себе разницу в построении христологии двух столкнувшихся школ. Но при начале открытой борьбы четкого сознания самой доктрины, тем более ее языковых оформлений, и быть не могло.

Кирилл, верный хранитель заветов Афанасиева богословия, был заряжен победными традициями над арианством и, как ему казалось, над всякими ересями. «Бог вочеловечился, дабы мы обожились» – этот тезис Афанасия был боевым конем Кирилла в сокрушении всех ересей. Благодаря этому, компас Кирилла был верен, но все другое оснащение его богословского корабля было весьма дефективно. Тем удивительнее, что он как-то выгребал и вел корабль к надежной пристани. Как и Афанасий, этот одаренный александриец V в. не имел полного школьного литературного образования, как он сам признается. He в моде были тогда y христиан литературные языческие штудии. Даже для великого знатока родной литературы в IX в., для патриарха Фотия, язык Кирилла был достаточно затемнен, самоделен и неправилен. Невыработанность терминологии, т.е. практика безразличного употребления слов «физис» и «ипостасис», открывала для Кирилла право, в параллель антиохийцам, ставить между ними как бы знак равенства, но из этого делать диаметрально противоположный вывод. По Феодору и Несторию, две физис требовали и две ипостасис. По Кириллу, рассуждавшему с другого конца, утверждаемая им одна ипостась в Богочеловеке дает ему право говорить и об одной природе. Однако монофизистская «миа физис» Кирилла была действительно до некоторой степени таковой, и не только на антиохийский взгляд. Ее отравляла псевдосвятоотеческая, на самом деле аполлинаристская литература, которую Кирилл воспринимал с безоблачной доверчивостью. Заимствованная из этого подлога μία φύσις του θεού Λόγου σεσαρκωμένη стала палладиумом Кириллова богословия, а затем и его тысячелетних еретических порождений. Да и подлинная Аполлинариева полемика против своей местной антиохийской христологии сослужила также в уме Кирилла соблазнительную службу ее готовой аргументацией против того же врага. Аполлинарий выдвигал великолепные аргументы против всякой попытки раздвоения лица Христова в пользу «единой сложной природы, единой ипостаси, единого лица». Так, причудливым образом оказывалось, что даже квалифицированная ересь, с вычеркиванием из нее грубого пункта о неполноте человеческой природы во Христе, пошла на службу задачам православия, искавшего оружия против угрозы с противоположной стороны. Запутанное густой сетью дефективных предпосылок богословие Кирилла не могло остаться безупречным образцом на будущее. «В своем богословском направлении, – говорит профессор Болотов, – Кирилл не только дошел до той черты, какую указал для выражения православной истины собор Халкидонский, но и перешел эту черту, сделал один лишний шаг в сторону будущего монофизитства» (VI. 180 «Лекции по истории Древней Церкви»).