Всем Иран. Парадоксы жизни в автократии под санкциями

Мы втроем сидим на большом балконе его светло-желтого кирпичного двухэтажного дома в горах. Температура здесь градусов на десять ниже, чем в Тегеране, расположенном в сотне километров отсюда, то есть на улице чуть ниже нуля. Вершины гор вдали совсем белые, но тут, на высоте полутора-двух тысяч метров, снег только выпал и лежит тонким слоем. На балконе горит очаг, сооруженный из внутренностей стиральной машины, — с ним теплее. Кроме того, Шахин наготовил какой-то бурды, которую он называет «шараб-е сиб» («яблочное вино») — что-то вроде самодельного сидра. Сегодня он вдруг обнаружил, что напиток получается еще вкуснее, если его подогреть. Так что пока в столице зреет народный гнев, мы в одеялах и шапках греем на боку бывшего барабана от стиральной машины железный чайник с варевом, которое на вкус напоминает слабоалкогольный фруктовый чай.

— Послушай, ты же жил за границей, — говорю я Шахину. — Ты же знаешь, сколько должен стоить бензин. Даже нынешние три тысячи туманов — это ерунда. Бензин не может стоить так дешево. Да и к тому же власти четыре года цены на него не поднимали.

— Да, но для рядовых иранцев это совсем не дешево. Им нужно кормить семьи, инфляция и так рекорды бьет из-за санкций. А тут твое собственное правительство поднимает цену сразу в три раза!

— Они сами загоняют себя в эту ловушку, — вмешивается Хосров. — Каждый раз президент приходит к власти и говорит, что цены на базовые товары останутся прежними. Они боятся их поднимать, потому что знают, как народ отреагирует. Тянут, ждут подходящего момента, а потом оказывается, что тянуть некуда.

— Вот в России, например, тарифы растут каждый год, но понемногу. Люди уже привыкли и не так возмущаются, — вставляю я. А Хосров продолжает:

— Рухани хотел дождаться подходящего момента, когда санкции снимут и люди начнут жить лучше. Тогда и рост цен был бы не таким болезненным. Санкции сняли, но сразу народ улучшений не почувствовал, поэтому они побоялись повышать. А потом пришел Трамп и все планы посыпались.

— Но там же не просто в три раза повысили. Они говорят, каждый сможет покупать 60 литров по льготной цене — 1,5 тысячи туманов за литр, — говорю я.

— Что ж, это лучше, чем ничего, — отвечает Хосров. — Я в среднем расходую 100–200 литров в месяц.

— А я все равно не смогу покупать по льготному курсу. Нужна топливная карта, ее выдают только владельцу автомобиля. А моя машина оформлена на отца, он умер давно, — говорит Шахин.

— А что же ты не переоформишь на себя? — спрашиваю я.

— Да там надо налоги платить, да и мороки с этими документами много…

Хосров с удовольствием отхлебывает из кружки наш оранжевый «чай» и говорит «хубе!» («хорошо!»), кивая на чайник. С гладко выбритой лысиной и пышными усами он напоминает мексиканца.

— Слушай, Хосров, мне Шахин рассказывал, твой отец был марксистом, — я решаю сменить тему. — Он состоял в «Туде»[16]?

— Не, просто был леваком. У них была одна малоизвестная группа единомышленников, вот в ней он и состоял.

— И что с ним стало? Сидел в тюрьме?

— Нет, все нормально с ним. Жив-здоров. Их кружок был не особенно активным, он ни в чем таком не участвовал, — говорит Хосров, допивая «шараб-е сиб».

Левый исламизм

Иранский проект государства на основе политического ислама, победивший после революции 1979 года, с самого начала был левым. Во-первых, ислам сам по себе ориентирован на социальную помощь и защиту неимущих: один из пяти его столпов — закят, налог, взимаемый в пользу бедных и нуждающихся. Во-вторых, сыграл свою роль и марксизм: перед революцией это учение значительно повлияло на иранскую общественную мысль. Всем известный аятолла Рухолла Хомейни был практиком революции, этаким иранским Лениным. Но, как Маркс и Энгельс повлияли на Ленина, так и у Хомейни были «учителя» — теоретики, чьи труды оказали воздействие на идеологические основы его проекта. Одним из самых влиятельных считается Али Шариати, бывший марксист, который в своих работах стремился соединить левую мысль с политическим исламом. Получив докторскую степень во французской Сорбонне, в 1960-е годы он вернулся в Иран и начал продвигать концепт «красного шиизма» как религии борьбы с социальной несправедливостью, притеснением и тиранией. В его речах привычные исламские концепты получают новое звучание: джихад — это революционная борьба, моджахед[17] — воин революции, а шахид[18] — ее герой. По словам Шариати, пророк Мухаммад не просто принес новую религию, но стремился создать динамическое общество, находящееся в состоянии перманентной революции. В его трактовке трагически погибшие шиитские имамы Али и Хусейн[19] пали в борьбе за возвращение мусульманской общины к первоначальному революционному прочтению ислама.