Всемирный следопыт, 1928 № 09

Замечательно забавно смотреть через линзу и видеть вещи в большем виде, чем они есть на самом деле! Что ж, покупать для этого линзы? Ну, нет, не таков был Левенхук! На свете не было более недоверчивого человека. Покупать линзы! Нет, он будет делать их сам! И в течение этих двадцати лет своей неизвестности он ходил к оптикам и обучался у них искусству вытачивать и шлифовать стекла. Он посещал алхимиков и аптекарей, совал свой нос в их тайные способы выплавлять металлы из руд и понемногу научился обращаться с золотом и серебром. Это был чрезвычайно упорный и настойчивый человек; он не удовлетворялся тем, что его линзы были так же хороши, как у лучших мастеров Голландии; они должны были быть лучше самых лучших! И после этого он все еще сидел и возился с ними много часов подряд. Затем он вставлял эти линзы в небольшие оправы из меди, серебра или золота, которые он вытягивал сам на огне, среди адского дыма и чада. В наше время исследователь покупает изящный блестящий микроскоп, поворачивает винт, заглядывает в окуляр и делает открытия, мало задумываясь о том, как устроен микроскоп. Но Левенхук…

Конечно, его соседи думали, что он немного «тронулся», но он упорно продолжал жечь и калечить свои пальцы. Он весь ушел в работу, забывая о семье и друзьях, просиживая целые ночи напролет в своей тихой и странной лаборатории, и в то время как добрые соседи над ним исподтишка подсмеивались, у этот человек научился делать мельчайшие линзы размером меньше  1/2 дюйма в диаметре, и притом настолько симметричные, настолько точные, что они ему показывали самые мелкие предметы в сказочно-огромном и ясном виде. Да, он был совершенно некультурный человек, но он один только в целой Голландии умел делать такие линзы, и он говорил о своих соседях:

— Не стоит на них сердиться; они ведь ничего лучшего не знают.

Затем этот самодовольный торговец мануфактурой стал наводить свои линзы на все, что попадалось ему под руку. Он смотрел через них на мышечные волокна кита и на чешуйки своей собственной кожи. Он отправлялся к мяснику, выпрашивал или покупал у него бычьи глаза и восторгался тонким устройством хрусталика внутри глаза. Он часами изучал строение овечьих, бобровых и лосиных волосков, которые под его стеклышком превращались в толстые мохнатые бревна. Он осторожно отсекал мушиную голову, насаживал ее мозг на тонкую иголочку своего микроскопа… и с каким восхищением он рассматривал все детали этого чудовищно большого мушиного мозга! Он исследовал поперечные сечения разных пород деревьев и, прищурившись, косился на семена растений.

— Невероятно! — проворчал он, увидев впервые большое грубое жало блохи и ножки вши.

Этот парень, Левенхук, был похож на молодого щенка, который, пренебрегая всеми правилами приличия и учтивости, с любопытством обнюхивает каждый новый предмет в окружающем его мире!

II.

Как было уже сказано, на свете не было более недоверчивого человека, чем Левенхук. Он смотрел на одно какое-нибудь жало пчелы или ножку вши по нескольку раз. Он оставлял свои экземпляры торчать целые месяцы на острие микроскопа, а для того, чтобы рассматривать другие предметы, он делал новые микроскопы. И таким образом у него образовались их целые сотни! Затем он возвращался к этим первым экземплярам с тем, чтобы внести поправки в свои первоначальные наблюдения. Он никогда ничего не говорил о том, что он видит, никогда не делал рисунка до тех пор, пока сотни наблюдений при одних и тех же условиях не подтверждали ему, что он видит перед собой одну и ту же, точно определенную картину. Но и после этого он еще не был вполне уверен! Он писал:

«Человек, который в первый раз смотрит в микроскоп, говорит, что теперь я вижу то-то, а теперь то-то… И все же самый опытный наблюдатель может оказаться в дураках. Не всякий поверит, сколько времени я потратил на свои наблюдения, но я делал их с радостью, не обращая внимания на тех, которые говорили: стоит ли на это тратить так много труда и какой во всем этом толк?.. Но я пишу не для этих людей; я пишу только для философов!»

Так он работал двадцать лет в полном одиночестве…

Но как раз в это время, в середине семнадцатого столетия, во всем мире поднималось большое волнение. Там и здесь, во Франции, Англии и Италии, стали появляться люди, критически настроенные к вопросам науки.

— Мы не желаем больше слышать, что Аристотель[16]) сказал то-то, а Поп[17]) сказал то-то, — говорили эти бунтовщики. — Мы поверим только тому, что многократно увидим собственными глазами и тщательно взвесим на собственных весах. И мы будем прислушиваться только к ответам наших опытов и ни к каким другим.