Всяческие истории, или Черт знает что

Приблизительно в это самое время умерла сестра Ханса, прямая его наследница; дети ее в порядке наследования отстояли чуть дальше, к тому же велика была опасность, что все наследство их матери, которое все еще находилось в руках Ханса, будет поставлено под вопрос, особенно же в том случае, если Ханс умрет раньше жены. Один из этих наследников был с Хансом близок и даже очень на него похож; был он личностью в высшей степени странной. Но не будем на этом останавливаться. Так вот, не рискнул бы он и кройцером, не говоря уж о том, чтобы поставить на карту многие тысячи; голова у него, как и у Ханса, была такая упрямая, что можно хоть брусчатку забивать, и шишки не появится. Замашки у него были такие же барские: всю жизнь мог он ненавидеть того, кто хоть раз осмелился ему возразить; он-то и потребовал от Ханса, чтобы тот передал ему наследство сестры. Что тут началось, легко можно себе представить, но что они друг другу говорили, никто не слышал, это осталось в секрете. Однако Ханс вынужден был сдаться, слишком хорошо знал он законы, чтобы решиться на судебное разбирательство, знал, что и на другой стороне деньги на процесс тоже есть, а еще упрямые головы, что уж не отступятся, коли взялись за дело. Но гневался Ханс сильно, и больше года родственника на порог не пускал. Не мог он пережить, что кому-то все-таки удалось его к чему-то принудить, его, Ханса! Ну, думал он, если уж удалось этому сопляку меня обскакать, то и я в долгу не останусь.

Его злило, что сестра умерла в самое неподходящее время, то есть когда ему пришлось делиться, да еще нести убытки, а жена, наоборот, жила, хотя ее смерть столь облегчила бы его положение. Богу следовало бы устроить все ровно наоборот, но только Ханс все равно ничего бы не понял; а уж если кто чего не понимает, так ему объясняют, так уж заведено, так произойдет и на этот раз. Ханс слыхал, что коли кто заболел и всем по душе было бы, если б он умер, заказывают для него молебен, обычно после этого происходят какие-либо изменения в его состоянии. Изменения эти не помешали бы, а уж если молиться за больного будут в трех церквях сразу, тогда уж Богу ничего другого не останется. Ханс был человеком не веры, но денег, никогда он Бога ни о чем не просил; у кого есть несколько сотен тысяч гульденов, тот ни в ком не нуждается, а все сам может; где бы он ни был, все время занимался он подсчетами, в этом и состояла его внутренняя жизнь. Однако еще с юности слышал Ханс множество суеверий, причем слышал так часто, что усвоил их, принял на веру, потому как никогда об этом серьезно не задумывался; была у него, например, такая записочка: «Коли разболелся живот, прими Гофмановых капель; если корову пучит, подмешай масла подсолнечника; стригись же на Овна!». Много подобных суеверий гнездилось у него в голове, в них он и верил, особенно, когда это было удобно. Так же, в юности слышал он, что у капуцинов можно до смерти замолить того, к кому испытываешь неприязнь, а больной, о котором молятся в трех церквях, совершенно может поправиться, так что ничего больше болеть не будет. О глупости и безбожности таких измышлений он думать не стал, укрепившись в сумасбродном своем намерении проучить самого Господа Бога, — не самому, так при помощи попа, как он привык именовать священника. Ханс решил, что раз уж все против него, то он попробует поступить так, как нужно, а если уж Бог прибрал его сестру, то стоит попробовать и жену к Нему отправить.

Ханс пошел к трем священникам и в трех церквях заказал по жене молебен. Суеверие это было священникам хорошо известно, а потому не стали они его отговаривать и сказали: «Послушай, Ханс, мы с радостью помолимся за твою жену, несчастная она женщина, а молиться за бедных и угнетенных следует всем христианам, за твою же жену вместе с нами должна молиться вся община. Но Ханс, ты должен молиться искренне и с чистым сердцем, должен обращаться с женою так, как подобает христианину. Ханс, послушай, если намерения твои неправедны, если молитвою надеешься ты избавиться от жены, тогда обернется молитва твоя против тебя самого, станет обоюдоострым мечом, что вонзится в душу твою. Задумайся же, Ханс, стоит ли нам приниматься за молитву или нет?» «Если на то ваша воля, — сказал Ханс, — то приступайте». Про себя же Ханс рассудил так: «Давай-ка молись, а выйдет так, как заведено и принято, а не как попам вздумается, давно они ничего-то не значат и не решают, ни на небе, ни на земле». Странная бывает логика в головах, особенно же касательно молитвы, причем даже у того, кто далек от всякого гегельянства. Никакого отношения к Хансу это наше размышление не имеет, уж у него-то все задатки гегельянца были — попадись он только вовремя в лапы Гегелю, может быть, стал бы его учеником, и даже если бы ничего не понял, то хотя бы понахватался.