Всё будет хорошо, обязательно

Перекрытие над нашим подвалом рухнуло. На нас хлынул дневной свет, но его тотчас закрыло огромное облако пыли. Подвал наполнился плачем и криками. Когда пыль улеглась, я увидела окровавленных людей. У Клары была кровь на спине. Она заплакала. У Оскара кровь расползалась лужицей под правой ногой. Нога лежала на полу, странно вывернутая, придавленная каменным обломком. По лицу тоже стекали красные струйки. Все, кто мог, бросились к выходу. Многие остались рядом с теми, кто лежал неподвижно, и плакали. Или кричали, точно пытались их разбудить. Напротив нас сидел толстый Петрус, только что рассказывавший анекдоты. Сидел, привалившись к стене, с отвисшей челюстью и закрытыми глазами. На толстых щеках пролегли две серые вертикальные дорожки. Он ведь только что смеялся до слёз, я слышала это своими ушами.

16.

Монастырские коридоры были холодные и высокие. И в каждой комнате на нас со стены смотрел Иисус Христос. Распятый на кресте, окровавленный. Это ещё ужаснее, чем то, что происходило с нами. Но Христос безропотно принял страдание, когда висел на кресте, весь в ранах. Мне становилось легче, когда я об этом думала. Но мне вообще было легче, чем другим. Ведь это не мне приходилось терпеть боль. А Оскару и Кларе, бедняжечке.

Сестра Маргрит-Мари, молодая монахиня, угостила нас бутербродами и шоколадным молоком. Щёки у неё были румяные – такие бывают только у монахинь. Но вообще-то её лицо напоминало мне пудинг, окружённый чепцом. Как и лица других монахинь. Жалко, что им до сих пор никто не сказал, чтобы они не завязывали ленточки на подбородке так туго. Маргрит-Мари всегда выглядела так, будто она видит то, чего не видят другие. Глаза у неё были золотисто-карие. И она всегда куда-то спешила. Она постоянно находилась в движении, как мне казалось. А как же иначе, ведь в монастырь привели столько раненых. Иногда она даже бегала вприпрыжку. За те несколько дней, что мы прожили в монастыре, мы успели её хорошо узнать. Это был необыкновенный человек. В то время как другие в испуге бежали от войны и съёживались от страха, она только росла и становилась сильнее. Монахиня промыла, нежно и заботливо, раны на спине у Клары и наложила повязку. А потом помогала доктору обработать ногу Оскару.

– Можно я тоже помогу? – спросила Роза.

– Сначала посмотри, как это делается, а помогать будешь после, – сказал доктор.

Роза встала рядом с кроватью и наблюдала, что делает доктор. А я отвернулась, как только увидела красную кровь. Мне и раньше доводилось смотреть на кровь. В последнее время она была везде. Но видеть кровь родного брата было особенно ужасно, потому что я знала, как ему больно.

Роза наблюдала за работой доктора.

– Я тоже хочу стать медсестрой, потому что… – она не закончила фразу. Потеряла сознание.

– Смелая медсестра, ничего не скажешь, – донёсся откуда-то издалека голос Жюля. Он, как и я, не решался подойти.

Обработать Оскару ногу оказалось очень трудно. Нога была не просто сломана. Она была размозжена.

– Что это значит? – спросила Клара.

– Раздроблена на тысячу осколков, – сказал Оскар.

Лицо его исказилось от боли.

– Ты их сосчитал? – спросила Клара.

– Я это знаю, – простонал Оскар. – Я это чувствую.

– Мы постараемся восстановить кость, – сказала сестра Маргрит-Мари так же бодро, как обычно.

– Так что я смогу отправиться на фронт воевать? – спросил Оскар, улыбаясь, несмотря на боль.

Сестра рассмеялась. Её смех прозвучал громковато, чтобы быть искренним.

– Поживём – увидим. Сначала вылечимся, шаг за шагом.

Оскар снова рассмеялся, но лицо его свело судорогой.

Потом я видела, как к Оскару пришёл папа. Положил руку ему на плечо. Руке не было удобно там лежать, и папа её снова убрал.

– Прости меня, сынок, – прошептал папа. – Это я виноват.

Оскар отрицательно покачал головой. Не знаю, что он хотел этим сказать. Может быть, что папа не виноват. Или что всё не так страшно. Или чтобы папа оставил его в покое.

– Старый упрямец, – тихонько произнёс мой брат.

Стало ясно, что Оскар не сможет пойти воевать. А если сможет, то нескоро. Если война продлится ещё несколько лет, то, вероятно, года через два-три. То есть очень нескоро. Ведь год – это так долго! Год назад о войне никто и слыхом не слыхивал. И жизнь наша была совсем другой. Мы радовались весне, радовались, что скоро лето. Ходили в школу. Мы были все вместе, и мама была с нами. Тогда ей ещё незачем было уверять нас, что всё обязательно будет хорошо.

И потом, повторяя эту фразу, она говорила нам неправду. Хотя сама всегда нас учила, что врать плохо. Возможно, она была неправа дважды. И в том, что всё будет хорошо. И в том, что никогда нельзя врать, ведь есть вещи, о которых лучше не говорить правду.