Всё ещё неизвестная Вселенная. Мысли о физике, искусстве и кризисе науке

Чувство неизбежности — это важная составляющая всего того, что мы считаем прекрасным в поэзии. Это сродни тому, как, глядя на подвесной мост, мы восхищаемся его красотой, поскольку чувствуем, что каждый его трос расположен на своем месте. В физике мы тоже ищем теории, которые несут в себе это ощущение неизбежности. Хорошие теории должны не только соответствовать наблюдениям и удовлетворять внутренним ограничениям, гарантирующим невозможность получения абсурдных результатов вроде бесконечных вероятностей; они также должны в максимально возможной степени быть тем, чем они являются, потому что ничто другое не будет отвечать перечисленным ограничениям. Элементы поэтического ремесла, такие как рифма, ритм и аллитерация, усиливают восхитительное чувство неизбежности в поэзии, и потому они успешно пережили распространение грамотности во времена Гомера и продолжают доставлять нам удовольствие.

В своей короткой поэме «Одиноко мое ремесло» (In my craft or sullen art) Дилан Томас несколько раз напоминает нам о роли ремесла в поэтическом искусстве:

Одиноко мое ремесло,Искусство тихих ночей.Когда яростна только луна,А любовники обнимают в постелиСвои горести и печали,

Я тружусь в ликующем светеНе для суетных комплиментов,Не за славу и не за хлеб,И не ради аплодисментовВ светлом вызолоченном зале,А за тот гонорар, что едва лиКто-нибудь разглядеть сумеет

В тайных глубинах души.Не для презревших луну,Не для суетных, не для гордых,Я пишу на пенных страницахНе для тех мертвецов, которымПодавай псалмы с соловьями,А для тех, кто хмельными руками

Обнимает в постели гореВ тихих глубинах ночей,Кто не слышал и не услышитВовеки моих речей[134].

В названии поэмы, которое повторяет первую строку, заявлено, что поэзия — это и ремесло, и искусство. Затем Томас изо всех сил старается описать поэзию с помощью слов, характеризующих ручной труд: «Я тружусь в ликующем свете». А ради чего? «А за тот гонорар», что платят любящие сердца. Он возвращается к этой теме в последних двух строках, печалясь о том, что любящие — это те, «Кто не слышал и не услышит / Вовеки моих речей».

Эта поэма — прекрасный пример поэтического ремесла. Она связана необычным ритмическим рисунком. Первая строфа начинается с пяти нерифмованных сток, после которых каждая следующая строка в строфе рифмуется с одной из первых пяти, пусть и по нестандартной схеме. Каждая строка второй строфы рифмуется с соответствующей строкой первой строфы (за исключением двух строк в середине первой строфы), а последние слова последней строки возвращаются к последним словам первой строки, подобно тому как музыкальное произведение возвращается в конце к главной тонике. Я не думаю, что подобная стихотворная форма достаточно популярна для того, чтобы ей дали название, но рифма в этой поэме успешно соединяет все ее части.

Метр поэмы поначалу непонятен. Ударные и безударные слоги скачут друг через друга без особого порядка. Но все же здесь есть внутренняя структура, которую не просто заметить при беглом прочтении. К началу 1940-х гг., когда Томас написал «Одиноко мое ремесло», он уже отказался от своих ранних экспериментов с триолетами и другими строгими метрическими формами и сосредоточился на использовании строк с равным числом слогов. Почти каждая строка этой поэмы состоит всего из семи слогов. Исключением являются всего три строки, состоящие из шести слогов, две из них завершают предложение и строфу, и их относительная краткость создает приятное чувство завершенности.

Йейтс в произведении «В тени Бен-Балбена» тоже подчеркивает важность традиционного поэтического ремесла и проклинает тех безымянных современных поэтов, кто этим ремеслом пренебрегает:

Верьте в ваше ремесло,Барды Эрина! — назлоЭтим новым горлохватам,В подлой похоти зачатым,С их беспамятным умом,С языком их — помелом[135].

Драматурги, как архитекторы и скульпторы, тоже ограничены физическими рамками, в их случае — временны́ми и пространственными. Театральная сцена задает ограниченное пространство, а пьеса может длиться ограниченное время. И снова мы получаем удовольствие от того, как драматург преодолевает эти ограничения с помощью своего ремесла. Шекспир этим даже хвастается. В «Зимней сказке» в начале четвертого действия хор объясняет, что после завершения третьего действия прошло 16 лет: