Всё по-взрослому

Не любил, на дармовщинку позарился. Жаден парень до новых интимных впечатлений. Чего не взять, коли девица не сопротивляется? Баба не схочет — кобель не вскочит. Девка-то в соку, ничего не соображает, из реальности выпала. Может и не вспомнит ничего, когда в себя придёт. А и вспомнит — не велика беда. Он ведь не сильничал, взял, что дают.

Зойка была к нему равнодушна. Созрела прежде времени, это да. Со всеми девчонками так. Природа распорядилась им быстро взрослеть, а мальчишкам дать время окрепнуть: сил накопить, мышцы нарастить, чтобы было кому ответственность за семью на плечи взвалить.

А Серёга старше был, что к чему представление имел: не она первая, не она последняя.

Кто-то скажет, — чокнутая она, эта Зойка. В психушке ей место, — и будет прав. Отчасти. Поскольку не сумел распознать душу ранимую, тонкую. Девочка реальность с фантазиями перепутала, решила, что жизни нет, коли вдали от любимого. Решилась себя извести.

Так бывает, когда напор гормонов в крови мысли в раскоряку ставит, а необузданный творческий потенциал, помноженный на развитую сверх меры впечатлительность, толкает в пропасть неизведанного.

Влюблённые девочки — натуры хрупкие, импульсивные. Натворят невесть чего в хмельном угаре сладкого влечения, вкушая по неопытности ворох запретных для их опасного возраста эмоций — не расхлебать опосля.

Вот и Зойка… дурочка, на крючок запредельной глупости попалась. Нет, чтобы успокоиться, подумать. Сразу в петлю, чтобы долго не страдать. Как же глупо!

Потом жалела, кляла себя за порочную беспечность. Поздно. Крапивное Серёжкино семя упало в благодатную почву, пустило цепкие щупальца, разом и проросло.

Зойке в тот год, когда родила Никитку, едва семнадцать исполнилось. Сама дитя, до ставней оконных дотянуться не может, ростом не вышла, а богатыря выродила. Боровичка голосистого с красной головкой почти пять кило весом.

Порвалась вся, но терпела. Все орут, а она молчком муку адскую приняла: кару добровольно себе назначила.

Не дождалась любимого — получи!

Вспоминала чуть не каждый день, как Витька украдкой смотрел на острые её локотки, на узкие плечи с подвижными лопатками, на впалый животик, над которым нависали худосочные рёбрышки, которые можно было пересчитать поштучно.

Она ведь звала его тогда, — на, любый, возьми.

— Время не пришло, Зоенька. Погоди, пока повзрослеем. Всё у нас будет. Как положено, по-честному. Только дождись.

Глупый. Не будет теперь ничего! Кто захочет связать жизнь с утратившей честь гулящей девкой. Да ещё и с приварком.

Как же она ревела в тот день, когда Витька в областной центр учиться уехал, как упрашивала, — останься! Сгину без тебя.

Накрутила себя, чуть умом не тронулась.

Не послушал. Думал, блажит девка. А она руки на себя не наложила, такова была сила потрясения.

Серёжка из петли вынул. Никому о том не сказал, но плату непомерную взял — невинности лишил, пока Зойка окончательно в себя не пришла. Девчушке тогда без разницы было: она с жизнью уже распрощалась. Семь бед — один ответ. Пусть делает, чего надобно, и проваливает.

Ведь знал, паршивец, что нельзя семенем разбрасываться, что осрамит девку, а замуж не позовёт. Недаром говорят, что охота пуще неволи. Больно велик был соблазн запретный плод сорвать, надкусить, сочной мякоти целомудрия отведать. Правда, слово дал, что никто о том не узнает. Но шила в мешке не утаишь.

И Зойка не призналась, чей сын брюхо обживает, кто мальцу настоящий отец.

У Сергея к тому времени, когда живот у Зойки на нос полез, свадебка наметилась. По залёту нечаянному. Он и в этот раз хотел незаметно отползти, но не успел. Братья невесты вовремя сообразили, подсуетились. Руки-ноги не повредили, а портрет здорово разукрасили.

А ему как с гуся вода.

Недёржанных девок на селе пруд пруди. Он теперь опытный, следов не оставляет. К тому ещё солдаткам да вдовам маета неприкаянности душу травит. Всем любви подавай. Хоть такой, развратной, коли другой для них нет.

А есть ещё иная порода баб — любительницы жеребятины. Сами знаки подают, мало того — наливают за утоление порочного голода.

В деревне думали, что отец Никитки Витька. А он — ни сном, ни духом.

То есть, что родила, знает, про своё якобы отцовство — нет. Ему ли не ведать, что до сей поры невинный телок. Целоваться и то не выучился. Разве что в шею Зойкину губами впивался пару раз, да за ухом грелся. Но, то не в счёт. Это по-дружески, по-братски.

Горько ему, больно, что так несуразно оборвалась самая важная часть его жизни, единственная, а точнее первая любовь.

Себя виноватит.

Закроет глаза, Зойка танцует. Для него. Танцует и зовёт.

Смешная, красивая, родная, в чём мать родила.

Тщедушная, маленькая, прозрачная, как уклейка, а грудь… он ведь только делал вид, что не смотрит. Как было удержаться от соблазна?

Всё как есть помнит. Грудь была настоящая и всё прочее. Такое не забудешь.