Всю жизнь за синей птицей

Только раз проявила она не свойственную ей настойчивость, когда объявила о своем твердом намерении выйти замуж за моего отца. Прекрасное любящее сердце и десятирублевый урок – вот все, что мог предложить генеральской дочке скромный бедный студент. Брак этот казался чудовищным мезальянсом и так пугал своей материальной неустроенностью уже овдовевшую в то время бабушку, что она неделю не выходила из своей комнаты, плакала, не осушая слез. Уговоры, мольба не торопиться, подождать – не помогли. Мать моя настояла на своем, ушла из дома на трудовую жизнь с любимым человеком.

Очень любили они друг друга, были молоды, трогательны в своем чувстве, верили в свои силы и жизнь завоевывали радостно и дружно. Счастливым был этот брак, редким по длительности и силе чувства, по нежности, взаимному уважению и той духовной близости, которая была между моими родителями.

В Спас-Утешенье, где служил священником отец моего будущего мужа, Николай Степанович Озеров (в имении управляющего казенной палатой Николая Павловича Левицкого), росла его внучка Дина, Надежда, как ее стали называть. Сын священника, семинарист Николай Николаевич, будущий певец, влюбился в 14-летнюю Надю. Три года ждал, пока она кончит гимназию. В 17 лет Надя вышла за него замуж.

С самого раннего детства я слышала рассуждения о театре, начала им интересоваться с того момента, как себя помню. В 6-летнем возрасте впервые слушала в Большом императорском театре оперу Глинки «Жизнь за царя». Впечатление было ошеломляющее. Несколько лет подряд грезила, жила этим спектаклем. Нечего и говорить, как это представление подействовало на мои и без того развитые дедом патриотические и поэтические чувства.

С этого дня я распевала арии, наряжалась перед зеркалом, воображая себя то на балу в образе Мнишек, то русской девушкой в Кремле, то танцующей мазурку, полонез или краковяк.

Вспоминаю большой любительский благотворительный спектакль в 1916 году в доме у Владимирского губернатора. Мне двадцать лет. Я играю роль барышни в пьесе Тургенева «Вечер в Сорренто». Помню себя: локоны, кринолин, тарлотановое белое платье, оголенные плечи, бархотка на шее, робость первых произносимых слов на сцене, затем сплошной розовый туман и радость творчества и перевоплощения.

Нет больше Надежды Ивановны Озеровой – на сцене живет, движется, страдает, любит тургеневская девушка. И кто это там поет в ночной тиши залитого луной Сорренто неаполитанскую песню: «Видишь, как прекрасно море, как колышется оно, но, увы, одно лишь горе нам с тобою суждено»… Уличный ли певец – итальянец или муж мой, Николай Николаевич, а может, товарищ прокурора Владимирского окружного суда, участвовавший тоже в этой сцене?

Этим спектаклем начался и окончился мой театральный сценический путь… Правда, в 1919 году я держала экзамен в впервые открывающийся в Москве Государственный институт кинематографии и была принята на театральный факультет под фамилией Левицкая, где благоговейно и восторженно проучилась всего шесть месяцев. Затем серьезное заболевание, беременность, роды первого ребенка заставили меня прекратить занятия, к сожалению. Но в данном случае, пожалуй, это был не обычный конец творческого пути. Нельзя забывать, что были 1919-1920 годы, разгар революции, разруха, голод, хаос, террор, когда жизнь страны чуть теплилась и иногда казалось: вот-вот совсем замрет… Надо было действительно иметь лучезарную молодость за плечами и такие физические силы, чтобы после 8-часового рабочего дня (а я работала тогда в Госбанке в неотапливаемом помещении Биржи на Ильинке), закусив двумя-тремя картошками с солью, изредка котлеткой из конины, бежать в конец ул. Горького и там еще в течение 5-6 часов танцевать, фехтовать, проделывать акробатические номера, слушать лекции и возвращаться домой на Марксову улицу пешком в полной тьме, в морозную полночь, порой под звуки выстрелов, вой ветра и окрики часовых.

Конечно, дома мрачно встречали меня мои домашние и на мое увлечение кино смотрели косо. В то время люди вечером старались передвигаться по совершенно темным, занесенным снегом улицам табунами.

При всех этих обстоятельствах дома не могли радоваться моему театральному обучению, которое вообще считали в такое серьезное время блажью. А уж после того, как я, проболев испанкой, при плохом питании до того ослабела, что всякое движение, всякое физическое усилие доставляло мне боль в сердце, меня мой лечащий врач уговорил временно прекратить ходить в институт и помог уйти с работы из банка. Я уехала в деревню поправляться и готовиться быть матерью своего сына Юрия.