Всколыхнувший мир

Замедляя работу и лишая по ночам сна, все чаще одолевали его и другие мысли. Чем глубже он продумывал раскрывающуюся перед ним новую картину мира, тем меньше в ней оставалось места для бога. («Я постепенно пришел к сознанию того, что Ветхий завет с его до очевидности ложной историей мира и с его приписыванием богу чувств мстительного тирана заслуживает доверия не в большей мере, чем священные книги индусов или верования какого-нибудь дикаря... Так понемногу закрадывалось в мою душу неверие, и в конце концов я стал совершенно неверующим».)

А капитан Фиц-Рой с горечью признается в одном из писем: оказывается, он специально настоял, чтобы на «Бигле» был натуралист, надеясь собрать с его помощью «дополнительные несомненные свидетельства божественного сотворения мира»... Какая ирония судьбы, что этим натуралистом стал Чарлз Дарвин!

Дарвин думал об этом, вспоминая, как в начале плаванья умилял капитана и смешил моряков постоянными ссылками на священное писание.

Какой путь прошел он за эти годы! Он стал другим человеком. И это далось ему непросто, нелегко.

Можно представить, какой удар нанесут его идеи капитану Фиц-Рою. А как отнесется к ним его любимый учитель - профессор Генсло, страшившийся изменений одного-единственного слова в каком-либо церковном догмате?!

Как огорчится Эмма, любимая жена, с детства привыкшая свято верить, будто мир сотворен и управляется всемогущим богом и пропадет без его священного покровительства?!

Не будем преуменьшать тревог и опасений Дарвина. Когда-то отец посоветовал ему перед свадьбой тщательно скрывать малейшие религиозные сомнения, если они вдруг возникнут: «ибо, - говорил он, - ему приходилось видеть, какое исключительное несчастье откровенность этого рода доставляла вступившим в брак лицам. Дела шли прекрасно до тех пор, пока муж или жена не заболевали, но тогда некоторые женщины испытывали тяжкие страдания, так как сомневались в возможности духовного спасения своих мужей...»

Это была опасность, конечно, вполне реальная. Дарвин не мог ее не страшиться. А он был тяжело болен, очень любил жену, дорожил семейным счастьем и собирался объявить всему миру, что бога нет вообще, природа прекрасно обходится без него, и доказать это!

Но с бессонными ночами еще можно было смириться. Хуже становилось, когда его начинали мучить кошмары, тошнота, сильные боли в желудке. Болезнь донимала его все сильнее. Он боролся с нею испытанным, единственно надежным средством - работой. («Главным моим наслаждением и единственным занятием в течение всей жизни была научная работа, и возбуждение, вызываемое ею, позволяет мне на время забывать, а то и совсем устраняет мое постоянное плохое самочувствие».)

Некоторое облегчение приносили поездки на лечебные воды, и тогда он спешил поделиться своей радостью с друзьями: «Процедуры удивительно поднимают тонус!.. Мне теперь позволено ежедневно работать два с половиной часа». («Во время моего пребывания в Мэре немного читал, был очень нездоров и скандально бездельничал. В результате я весьма основательно понял, что нет ничего более невыносимого, чем безделие».)

Впрочем, бездельничает он весьма относительно, всюду продолжая наблюдать и думать. И устает от бесконечных наблюдений, от вечной, не прекращавшейся ни днем, ни ночью непрерывной работы по осмыслению и анализу бесчисленных фактов: «Вчера я ходил немного за просекой, полтора часа и наслаждался. Свежая и, однако, темная зелень великолепных сосен, коричневый тон сережек на старых березах с их белыми стволами и пушистая тонкая зелень лиственниц представляли чрезвычайно красивый вид. Наконец я крепко заснул на траве и проснулся от хора птиц, певших вокруг меня; белки бегали по деревьям, и два дятла хохотали». («Это была самая приятная деревенская сцена, которую я когда-либо видел, и я нисколько не был занят размышлениями о том, как образовались какие-либо звери и птицы».)