Встретимся в суде

Он, правда, показался разочарованным, когда Леонид, проведя его по этим улицам (расположение которых заранее вызубрил наизусть, как и прочие детали плана), вырулил к типовой школе постройки сороковых — пятидесятых годов, с гипсовыми ложными балконами и с медальонами, содержащими профили писателей-классиков, на фронтоне. Издали школа производила впечатление отлично сохранившейся, даже, вероятно, действующей. Только подойдя ближе, Райзен убедился, что покрывающая стены краска цвета сырого мяса сходит пластами, а Пушкин, Гоголь, Толстой, Горький и Маяковский на медальонах вследствие отсутствия побелки и суровостей уральского климата превратились в прокаженных чудовищ. Артур достал было фотокамеру, воспылав творческим желанием запечатлеть это безобразие, но Леонид остановил его, взяв за плечо:

— Погоди. Я не для того тебя привел. Самое главное внизу.

Рассохшуюся дверь парадного входа перекрывали поперек прибитые крест-накрест доски, однако, обойдя здание с тыла, со стороны физкультурной площадки, покрытой трещинами, как марсианский пейзаж каналами, легко было обнаружить другой вход, ранее, очевидно, использовавшийся для всяческих подсобных надобностей. Короткая лесенка вела оттуда в подвал. Подвал не запирался, кому он нужен? Поставив ногу на первую ступеньку, Артур замер и дернулся, точно ужаленный.

— Там кто-то есть? — спросил он Леонида.

— Ну школа все же не совсем заброшенная, — стараясь выглядеть рассудительным, ответил тот, — в нашу капиталистическую эпоху нерациональное использование городской площади не допускается. Насколько я знаю, ее поставили на капремонт. Ведутся работы. Но ты не волнуйся: рабочие нам не помешают. Ну, в крайнем случае, если станут выкобениваться, сунем им по стольнику на рыло, они и отвянут.

Лицо Райзена все-таки по-прежнему передергивалось, напоминая о страхе прежнего Ипочки перед экзаменами. На удивление развитым шестым чувством обладал человек! Экзамен приблизился к нему вплотную, ибо что же и есть смерть человеческая, как не главный экзамен, к которому большинство, наподобие нерадивых студентов, вечно не успевает подготовиться? Из подвала шумно выпорхнул, роняя перья, голубь — суматошный, с тощей шеей, с горящими, как у ведьмы, глазами, он уронил на носок ефимовского ботинка жидкую зеленую каплю, которую Леонид раздраженно попытался стереть о грязную стену. Голубь был, наверное, больной: здоровые не гадят такой жидкой пакостью. Это маленькое происшествие отчего-то сильно подействовало на Райзена, может быть, в сочетании с обстановкой, слишком отвратительной и гнилостной даже для его фотографий.

— Слушай, Леня, давай пойдем отсюда? Мне тут почему-то не нравится.

— Ну вот! То места тебе находи, то — «не нравится». Что за капризы?

— Серьезно, Лень. Кажется, тут кто-то есть. Вдруг бомжи, вдруг воры? Поверь, я не прощу себе, если из-за моих фотографических увлечений ты влипнешь в какую-нибудь ерунду.

Леонида начинала раздражать эта чувствительность. Откровенно сказать, Райзен всегда его раздражал, а когда райзеновские фотографии начали печатать в журналах, признав его талант, раздражение усилилось… Все вокруг чего-то достигают, все открывают в себе какие-то таланты, один он не имеет права полагаться на свои способности, а должен добывать деньги тяжкими усилиями, и ему же при этом еще и мешают!

— Иди же! — Охрипший голос Леонида против воли сорвался на крик. — Ну, иди!

Он толкнул Райзена в спину, намереваясь сбросить его с лестницы, чтобы все поскорее хоть как-то закончилось, потому что он больше не мог этого выносить! Невысокий, худой немец был слабее Ефимова, но каким-то образом устоял на ногах и обернулся, чтобы с укоризной взглянуть другу в лицо — взглянуть раскрытыми во всю ясную ширь глазами, все понимая, будто читая следующую запись в вахтенном журнале судьбы. Надо признать, тот, кого студенты звали Ипохондриком, повел себя спокойно и мужественно перед последним экзаменом, не то что перед теми, институтскими, сейчас совершенно не играющими никакой роли для него… На крик Ефимова выбежали из подвала те, кто уже отсиживались здесь по его приказу — больше часа отсиживались… Леонид едва успел отпрыгнуть, чтобы кровь не забрызгала его новенький костюм.

Тело они оставили там же, где принял смерть Артур Райзен, ничего не меняя и не трогая. Только пистолет, «Макаров», естественно, забрали. Когда Райзен не придет домой ночевать, его Настурция, или Розалия, заявит в милицию. Исполнительный директор «Уральского инструмента» — фигура немалозначащая. Милиция обыщет весь город и найдет тело, непременно найдет… Все так и будет… Но пока он еще жив для большинства людей, хотя в действительности мертв. Его убили…

Нельзя сказать, чтобы о сцене, развернувшейся возле заброшенной школы, Леонид в подробностях вспоминал, уходя с работы после полудня. Это постоянно было в нем — осталось внутри, запеклось в груди, наводило неподъемную усталость…