Вторая реальность

Я не буду пересказывать весь наш диалог. Я долго не могла понять, чего хочет от меня Карякин, пока он не произнес фамилию Разумихин. Только тогда я поняла, что Юрий Федорович обращался ко мне как автор инсценировки нашего спектакля «Преступление и наказание». Спектакль мы играли уже второй год, боль неудачи у меня прошла, и я стала забывать мою бедную Пульхерию Ивановну – мать Раскольникова. Но я вдруг ясно осознала, что все эти два года Карякин меня воспринимал только через эту роль. А ведь в то время я играла и в «Отце Сергии», и в «Стакане воды», и в «Аленьком цветочке», и Раневскую в «Вишневом саде», и Гертруду в «Гамлете», и Мелентьевну в «Деревянных конях», и в других фильмах и спектаклях играла. Но Карякин ничего этого, наверное, не видел, и у него в памяти осталось только мое неудачное участие в спектакле по Достоевскому. Ю. Карасик, например, воспринимал меня только как исполнительницу ролей Спиридоновой и герцогини Мальборо, так как других ролей не видел. А кто-то другой меня воспринимает только как Потаскушку из «Бегства мистера Мак-Кинли»… Так нужно ли стараться играть разные роли по-разному?

– Сомерсету Моэму принадлежит мысль, что личность актера состоит из всех тех ролей, которые он сыграл. Как вы, Алла Сергеевна, это понимаете с позиции современной актрисы, исходя из личного творческого опыта?

– А Гёте принадлежит мысль, что творец выше своего произведения. То есть Гёте выше, предположим, «Вертера». Мне кажется, это относится ко всем творческим профессиям, и к актерской тоже. Можно, очевидно, найти роль, где попытаешься полностью воплотить себя (это бывает очень редко). Но проходит время, и ты понимаешь, что стал чувствовать и думать по-другому, что роль надо играть по-иному и что эта роль уже не может передать то, что ты хочешь. Роли – это грани характера актера. Знаете, как в детской игре: сегодня ты играешь в дочки-матери, завтра – в Соловья-разбойника. Но это не значит, что ты только нежен или только жесток. Главное – постараться, чтобы этих граней было больше.

– Что вы больше всего цените в партнере?

– Ну естественно, талант. Стало быть – гибкость, слух, вкус, внутреннюю музыкальность. И единомыслие.

– А в человеке?

– Я лучше скажу, что мне больше всего не нравится в нем. Мне не нравятся тупость, черствость, агрессивность, эгоизм.

На доске приказов в театре вывешено распределение ролей в «Преступлении и наказании», и опять мне не повезло – опять мать. С двадцатилетнего возраста играю матерей. И в студенческом театре, и в училище. В училище в «Добром человеке из Сезуана» – мать. И в «Гамлете»… И вот – опять! И имя-то какое: Пульхерия Ивановна! Пульхерия, да еще Ивановна – вечная клуша.

На первой читке раздали отпечатанные роли, мне – только четыре странички. А реплики-то у нее… Непонятно даже, как и произносить: «А боже! Родя, милый мой, первенец ты мой, вот ты теперь такой же, как был маленький…», «Видеть! Ни за что на свете! И как он смеет!», «О боже мой, да неужели же я не погляжу на тебя! После трех-то лет!..», «Чем, чем я возблагодарю вас…» И бесконечные: «Боже мой! Боже мой!» Сплошные восклицания и кудахтанье. Я такие роли не играла и, признаться, не умею их играть.

Что делать? Отказаться? Но ведь только что отказалась играть в «Обмене»…

И стала репетировать… Так и эдак примеривалась к моей Пульхерии Ивановне. Около двух лет мы репетировали этот спектакль, и два года, вплоть до премьеры, роль сидела во мне, как зубная боль, не отпуская ни днем, ни ночью.

С самого начала старалась забыть, что ее зовут Пульхерия Ивановна. Она – Раскольникова! В черновиках у Достоевского мать говорит Лужину: «Что-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. А мы – Раскольниковы! Наша фамилия двести лет на Руси известна…» Конечно, это фамилия ее мужа, но ведь его нет в романе, следовательно, корни характера и Родиона, и Дуни надо искать в матери. Незаурядный, непростой характер… Поэтому можно и очередное «Ах боже мой! Но отдам ли я вам такому Дунечку!» произносить с омерзением, негодующе. А иногда какое-нибудь «Боже мой!» и с юмором, если опять-таки относится к Лужину.