Вторая речка-Мандельштам

«Мы живём, под собою не чуя страны» — спокойное, без ажитации, ни одного восклицательного знака. Вдохновение? — не обязательно; поэтических красот тут нет. Да они и не нужны в обвинительном приговоре.

Зато мысли обдуманы глубоко и подробно. Тому свидетельство не чьи-то мемуары, которые всегда находятся под подозрением в недостоверности. Свидетельство обдуманности (злонамеренности) — «Четвёртая проза» Мандельштама, написанная тремя годами прежде. Там вынесен приговор разрешённой писанине — то есть сверху одобренной литературе-макулатуре.

Дышать (писать и печататься) могут только правильные авторы. Мандельштаму пришлось воздух воровать. И довольно долго это ему как-то сходило с рук.

В 1934-м его всего лишь отправили в ссылку.

Пошляки пишут: мол, Сталин пощадил поэта, распорядился «изолировать, но сохранить». Многие тогда (в том числе сам Мандельштам с женой) сочли это чудом. Но это была изощрённая пытка: голодом, бездомностью, постоянным страхом. От этого чуда он скоро выбросился из окна, а его письма…

Фото 1930-х годов, район Вторая Речка. Фото из архива, опубликовано в живом журнале / noel17

* * *

Сожжена Х песнь.

Пушкин

Пишешь о Мандельштаме, а приходится воевать с пошляками. С теми, кто бездумно повторяет красивые фразы. Имя им легион.

«Никогда и ничего не просите! Сами предложат и сами всё дадут!» — повторяет «интеллигенция», подхватывающая удачные словечки, красивые фразы и десятилетиями «общаясь» шаблонными блоками.

«Никогда ничего не просить»? — это вы Мандельштаму скажите, его жене, обивающей пороги важных партийных и литературных господ.

Это вы Пушкину скажите, который бесконечно и униженно просил дорогого Александра Христофоровича.

Это вы Цветаевой скажите, которая просила место судомойки (и не получила).

26 августа 1941 Цветаева обратилась в Совет Литфонда: «Прошу принять меня на работу в качестве судомойки...» Литфонд отказал. К тому моменту у Цветаевой муж расстрелян, дочь в тюрьме. 31 августа она повесилась. Могила неизвестна

Скажите это самому Булгакову, который умолял дорогого Иосифа Виссарионовича.

«Никогда ничего не просите» — это ж не Булгаков посоветовал, а Сатана, отец лжи, а образованщина повторяет как «Отче Наш».

Ещё одна красивая фраза дьявола: «Рукописи не горят». Это вы Гоголю скажите, когда найдёте вторую часть «Мёртвых душ». Пушкину скажите, когда найдёте Х главу «Онегина». Эсхилу скажите, у которого из 90 трагедий уцелели шесть; и не факт, что лучшие.

Не горят? От Мандельштама осталась, дай бог, половина, и то в не очень-то достоверных записях вдовы «по памяти».

Не горят? Это вы народу майя скажите, от огромной литературы которого не осталось вообще ничего.

Болезни, голод, постоянный страх — об этом его письма, воспоминания жены. Довольно будет процитировать три письма: брату и Чуковскому.

ПИСЬМА

Мандельштам — брату Евгению

8 января 1936-го.

Чтобы остаться на свободе, я последнее время просил милостыню.

Мандельштам — Чуковскому.

Начало 1937-го.

Дорогой Корней Иванович, я обращаюсь к Вам с весьма серьёзной для меня просьбой: не могли бы прислать мне сколько-нибудь денег? ( Курсив его. — А. М. ) Только одно ещё: если не можете помочь — телеграфируйте отказ. Ждать и надеяться слишком мучительно.

Мандельштам — Чуковскому.

Начало 1937-го.

Ни у меня, ни у моей жены нет больше сил длить этот ужас… Я поставлен в положение собаки, пса ( Булгаков в письме Сталину назвал себя волком.

 — А. М. ). У меня есть только право умереть. Меня и жену толкают на самоубийство. Есть только один человек в мире, к которому по этому делу можно и должно обратиться. ( Мандельштам уговаривал Чуковского и других написать письмо Сталину. Только Хозяин решал, кому жить, кому умереть. Как и сейчас. )

Кроме таких писем есть и другое свидетельство, быть может, не менее красноречивое, хотя и безмолвное, бессловесное.

Две пары тюремных фотографий — как положено: анфас и в профиль.

1934 . Гордый взгляд, руки сложены на груди — жест высокомерный по отношению к тюремщикам, к веку-волкодаву.

1938 . Потухло всё, руки по швам. Верхних зубов, похоже, нет. Доломали. Как не впасть в отчаянье при виде всего, что совершается дома (Тургенев).

Первый арест, 1934-й.

Когда именем великого кесаря-императора римские воины распинали нищего бродягу, ни сами воины, ни их геройский комдив-прокуратор, ни сам растленный, насквозь гнилой Верховный Главнокомандующий и вообразить не могли, что каждое слово бродяги станет вечным, а от них не останется ни звука, лишь паучья глухота.

Теперь опять её черёд.

* * *

Прославим, братья, сумерки свободы.

Великий сумеречный год!..