Вторая речка-Мандельштам

Прославим власти сумрачное бремя,

Её невыносимый гнёт.

B ком сердце есть — тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идёт...

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля.

Земля плывёт. Мужайтесь, мужи,

Как плугом, океан деля.

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

1918

Мудрые комментаторы толкуют это стихотворение как «Мандельштам принял революцию». Видят первое слово «прославим», а в конце дата «1918» — вот, мол, пылкое одобрение.

Но это « прославим»  — не хвала. Это горькое и гордое прощание с жизнью. Образец такого прощания у Мандель­шта­ма был.

У русских поэтов Пушкин в крови; в мозгу само звучит знаменитое «Восславим царствие Чумы!» — но разве это радость? Всюду на улицах трупы; и пир во время чумы — просто чтобы не хныкать, не бежать (ибо некуда).

Сумерки свободы — какое уж тут прославление? За сумерками идёт неотвратимая ночь. Приветствовать её — как надевать чистую рубаху перед смертельным боем: не капитуляция, а мужество.

B ком сердце есть —

тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идёт…

Обращаться не к царю, не к народу, а к Времени — это, конечно, космический размах: «Время, опомнись, твой корабль тонет».

«Скрипучий поворот руля» — это, что ли, разворот к желанному берегу, к Счастью Всего Человечества? Прочтите последние строки:

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

Заплатили небесами и думаете, что приобрели весь мир? Что толку, если человек приобретёт весь мир, а душу свою потеряет?

Они плывут в летейскую стужу. На том берегу Леты — царство мёртвых. « Будем помнить» ? Оглянитесь: кто всё ещё что-нибудь помнит? Переплывшие Лету теряют память. Потерять память — потерять способность понимать происходящее, а прошлого не знать.

Сумерки свободы — прямой (и самоубийственный) ответ на радостные (и лживые) крики восторга о Заре Свободы. Сказать в лицо беспощадным трубадурам зари: «Нет, ночь идёт!» — вот бесстрашие.

Заодно и строгая оценка исторического события: все небеса (все десять, если их десять) отданы (проданы) за землю. Все высоты духа проданы (преданы) за земное (за 30 сребреников) — за власть, дворцы и неограниченную ничем возможность творить зло, которое, конечно, удобнее делать ночью — в темноте, где светятся только экраны в бункере.

«Мы живём, под собою не чуя страны» — судьба страны. «Ламарк» — судьба человечества.

Лета — не Лена, не в Сибири течёт, а в подземном царстве, в аду. Туда ссылают бессрочно. Вот за этот ледяной берег и было заплачено небом, всеми небесами сразу.

«Мандельштам принял революцию» — лживая фраза. Её придумали литературоведы в штатском, и вот уже почти 100 лет повторяют этот штамп. Мандельштам принял революцию, Ахматова приняла революцию… Сократ цикуту принял — разве ликуя? Про человека говорят: «мужественно принял приговор» (приговор суда или приговор врача — не важно).

Сумерки свободы — это восход или закат? Скажите кому-нибудь «сумерки свободы», и каждый решит, что свобода кончается. А если она всё же «восходит», то, может быть, это какая-то другая свобода?

Второй арест. 1938-й.

Как раз тогда всходила «свобода от химеры совести», свобода убивать миллионы просто так: потому что мешают, потому что они лишние. А совесть — реальный зверь. Если грызёт, а тебе не больно, — значит, ты труп бесчувственный.

«Мы живем, под собою не чуя страны» — поэтически заурядное стихотворение, а политически — слабое. Там же нет протестов против тирании, нет воззваний и обещаний типа «товарищ, верь! взойдёт она, звезда пленительного счастья и на обломках самовластья напишут наши имена! ». Там никакого будущего нет вообще. Что же есть? Только вызов.

Мандельштам вызвал Сталина на дуэль. Эти стихи — намеренное оскорбление. Оскорбительные «жирные пальцы, тараканьи усы»… Он знал, как оскорбительно это прозвучит для властителя, который свои усы холил, лелеял, любил и гордился. Вызвал и — погиб на Второй речке.

Забывают, что Пушкин вызвал на дуэль не Дантеса, а Геккерна — посла голландского короля, представителя коронованной особы. Вызывая Геккерна (а не кавалергарда), Пушкин перешёл на максимально возможный уровень.