Вторая смена

Простенькая совсем мысль, а настоящая. Это как с ведьмовством – пока сама чудо не сделаешь, не поверишь, что так бывает. Пока горе через себя не пропустишь, в жизни не догадаешься, сколько сил нужно, чтобы идти дальше. Долго, не сворачивая, щадя себя, но при этом не разрешая себе все бросить. Большое горе несет за собой мудрость, пусть сколь угодно нежеланную, но необходимую. И она точно будет с тобой всегда.

Из распахнутого окна кухни грохотнуло танго. С полутакта, из середины: починили патефон. Стол к стеночке сдвинули, а никто не танцует, меня ждут. А я – вот она. В скрипучем плаще, под которым спряталось белое платье. Так только в кино бывает, вот честно.

– Еще раз добрый вечер, дамы и господа! – Я глянула на наших мужчин. Так, словно выбирала себе любимого и единственного на всю жизнь, а не кавалера на один вечер. Петруха, Фадька, Фельдшер, Матвей… Фонька!

– Афанасий Макарович!

Фонька кивнул. Жестом попросил сменить пластинку, поставить то, другое. Мое… Танго «Расставание» в исполнении джаз-оркестра Цфасмана, поет артист Михайлов. Я его давно любила, до войны, до свадьбы еще.

– …что нет любви. Мне немного взгрустнулось, без тоски, без печали. В этот час прозвучали слова твои. Расстаемся – я не в силах злиться, виноваты в этом ты и я. Утомленное солнце нежно с морем…

Кружимся по нашей кухоньке, стараясь примус с подоконника не свалить. Кто на нас во все глаза смотрит, кто отворачивается. Так и должно быть: панихида в ритме танго. Один куплет и два припева, аргентинский ритм, варшавская мелодия[10]. Лампочка дрожит – будто слезы смаргивает…

Все уйдет в сны и воспоминания, осядет трещинками на фотокарточке и морщинками у глаз… Саня, ты прости, что я живая, что меня до конца не убили, что танцую, улыбаюсь. Прости, что у меня другие будут. Прости, что я тебе дочку не родила, как мы мечтали когда-то… Прости, что к тебе на могилу не приду: я ведь даже не знаю, где ты остался. «Под Москвой» – это же тысячи и тысячи километров, конца и края нет. Все равно, что в небе похоронен, правда?

– …в этот час ты призналась, призналась, призна… – заело пластинку, вот незадача. Ну да ладно, патефон – не пулемет, «ничего смертельно страшного», как наша Дорка говорит.

Музыка остановилась, мы тоже замерли. Как на картинке, ей-богу. Фоня – орденоносец-капитан, одни сапоги как блестят, и я при нем – лирической героиней. Щекой к его плечу прижалась, подол у платья волной пошел. Стоим, улыбаемся. Все понимаем.

– Красота-то какая… – тихо отозвалась вдруг Ленка.

И в ладоши захлопала, как ребенок. Они овацию нам устроили. Как Шульженко и Утесову вместе взятым. Я в реверансе опускаюсь, Фонька честь отдает. Артисты больших и малых императорских театров, в чистом виде.

– Секундочку, мадам и месье! – Афанасий подмигнул, будто мы о чем-то договаривались. У меня вдруг горло пересохло, и пальцы стали ледяными – как в детстве, на день ангела, когда мне подарки вручали. Похожее было ощущение. Потому что Фонька скомандовал:

– Закрой глаза, подставь руки…

И мне на ладони опустилось легкое, картонное, перевязанное шелковой лентой. Шляпная коробка, больше похожая на нарядную кукольную. А внутри – взаправду шляпка. Маленькая, хорошенькая… Заграничная. Неношеная. Чудо какое, а?

– Носи на здоровье, душа моя… – улыбнулся Фонька. А смотрел он не на шляпку, а куда-то в прошлое, на ту, что у него до войны была.

– Медамочки, вы гляньте, какая прелесть?!

– Прямо Вера Холодная, честное слово!

– Орлова!

– Серова!

– Целиковская!

– Федорова!

– Лындина, девочки… – выпалила я.

– Кто? – Мои товарки переглянулись.

– Лын-ди-на… Елизавета… эээ… как меня там по отчеству теперь? – Я же Санино имя брать не стала, все верила, что он еще живой.

– Петровна, как императрицу, – отчеканила Танька Рыжая.

– Лындина Елизавета Петровна! Гордость советского кинематографа. Пока будущая.

Зеркала у нас на кухне не водилось, пришлось самовар использовать. В его пузатом боку было хорошо видно, как я улыбаюсь.

Мы выставили патефон на кухонный подоконник. Праздник выплеснулся вместе со скрипучей музыкой во двор. Кто-то из наших перевесил лунный свет, чтобы танцевать удобнее было. Красиво получилось, хоть и тревожно. Слишком похожи лучи белого света на полосы поисковых прожекторов. Раньше те метались по ночному небу, натыкались на аэростаты, скрещивались гигантскими клинками, вылавливая в темноте чужой «хейнкель» или еще какую-нибудь паскудину с крестами на боку. А лунный свет тек из продырявленной тучи слабыми волнами – амурскими или дунайскими, в зависимости от пластинки. И никакой тревоги – боевой или зряшной – вокруг не наблюдалось.