Второе дыхание

Рассказал о девчатах, о том, что к Юльке Межевич давний ее поклонник, пожилой капитан наведывался, предлагал расписаться. А Юлька: а ты куда, говорит, свою прежнюю с детками денешь? Детей у нее оставишь или с собой заберешь?.. Тот растерялся, думал, она про детей-то не знает. Потеха!.. А Сироткина Фроська — эта позавчера письмо от своего разлюбезного получила, жив оказался. А не писал почти год потому, что в госпитале лежал, покалеченный весь. Фроська — та прямо по-дикому рада. «Пускай хоть какой угодно, лишь бы живой остался!» У них еще все со школы, еще до войны началось... А Паленкова — эта в новенького, в лейтенанта Фельдмана врезалась, ну которого в роту недавно прислали, первым взводом командовать вместо Бахметь...

И замолчал, осекся, почувствовав, что зарапортовался совсем.

Да оно, пожалуй, и лишним было, это его желание вывести Аню из состояния апатии, как-то растормошить ее. Он вдруг почуял неловкость и стыд за себя, за развязность свою, за весь этот совсем не мужской разговор. И опять они оба надолго замолкли. Он сидел опустив голову, чувствуя, как огнем полыхает лицо, как тело все жарко взмокло, будто бы кипятком его обдали.

Глядя куда-то в сторону, она отчужденно проговорила: «Ну, мне в палату пора, скоро обход». Поднялась и пошла по лестнице вверх. Он смотрел ей растерянно вслед. «А подарки?» Сгреб с дивана бумажные чурички, шоколад, в несколько махов догнал ее, начал совать все это ей в руки. Она равнодушно проговорила «спасибо» и ушла не оглядываясь...

Выйдя из госпиталя на улицу, первое время он плохо соображал, где находится, что ему делать дальше.

Как и утром, ярко светило солнце. Перекипали на майском ветру кумачовые флаги. Мимо Порикова текли, направляясь куда-то к центру, празднично разодетые, с возбужденно-счастливыми лицами толпы людей. А ему между тем казалось, что все, что его окружает, происходит в каком-то другом, нереальном и недействительном мире и не имеет никакого отношения к нему самому.

...В роту вернулся он поздно, все на КП уже спали, кроме дежурной телефонистки и часового. Лег не поужинав, вытянув уставшее за день тело на койке. Сон почему-то не шел.

Деревня еще не угомонилась, где-то у крайних домов догуливали, — там всхлипывала гармошка, устало тянули песню нетрезвые голоса.

Здравствуй, милая Маруся,Здравствуй, светик дорогой! —

запевал дребезжащий жиденький тенорок колхозного конюха Пашки, безногого инвалида, единственного на всю деревню молодого мужика. А визгливые бабьи подхватывали:

Мы приехали обратна-аС Красной Армии домой...

Какое-то время, в паузах между куплетами, пьяные пальцы гармониста, путаясь, перебирали лады, затем Пашкин голос затягивал снова:

Знаю, милая Маруся,

Что не любишь ты меня-а...

Женские — тут же:

Кари глазки опустила-а,Сердце бьется у ти-бя-а...

Эта-то песенка и не давала заснуть. Она волновала Порикова, что-то будила, тревожила в нем.

А на другой день писарь, с карабином на плече, снова вышагивал за уполномоченным, видя перед собою все тот же затылок, худую длинную спину и яловые сапоги. Снова ходили по точкам роты, будто бы ничего и не изменилось с позавчерашнего дня. Разница разве была лишь в том, что особист наконец-то подстригся, срезал косичку на шее, да еще, может, в том, что ходили теперь больше по деревням, где особист опрашивал местное население.

Для чего-то переодевшись в гражданское, целых два дня просидели в Заречной — в правлении колхоза и в сельсовете, где Киндинов листал бумаги, наводил всякие справки и беседовал с местными руководителями.

Ночевать возвращались на триста шестую. Киндинов занял комнату старшего лейтенанта Бахметьева и, никого не впуская, колдовал там подолгу над своими бумагами. А Пориков стягивал сапоги, заваливался на койку, давая отдых горевшим, натруженным за день ногам, и брал в руки газету иль слушал сводку по радио.

Хотя победу уже отпраздновали, но бои еще продолжались. Наши доколачивали фашистов в Австрии, в Югославии, в Чехословакии и в Прибалтике, в огромном Курляндском мешке. Группой фельдмаршала Шёрнера в Чехословакии занимались войска трех фронтов — Первого, Второго и Четвертого Украинских. Даже после победы, после войны все еще гибли наши ребята, снова лилась наша, русская кровь. Ну не сволочи ли фашисты! Сами признали свое поражение, капитулировали — ан нет!.. Верно на сборах майор, замполит, говорил, что с победой война еще не кончается. Даже после войны пройдет много лет, а мы все еще будем разоблачать и вылавливать разного рода предателей и изменников, состоявших на службе у немцев.

Но как же это обидно — погибнуть вдруг после войны!