Второе дыхание

Сверкнув очками на Порикова, особист спросил старика, знает ли он этого человека.

Уставясь подслепо на писаря, тот стал внимательно всматриваться.

— Вспомнили, нет?

Первым не выдержал писарь:

— Дядя Семен, да бывал я у вас! Пориков я, Егор, неужели не помнишь?!

Сапожник отвел глаза.

— Кто е знает, может, и был, — со вздохом ответил он. — Много военных ходют ко мне, всех не упомнишь...

— А такая фамилия вам знакома — Турянчик? — спросил Киндинов. — Такую вы помните?

Нет, оказалось, и эту не помнил. Пориков был удивлен. Не мог же забыть старый хрен того и другого так быстро! Ведь он же, сержант, был здесь не просто так: сунул заказ — и ушел. Нет! И самогоночку вместе пили, и разговоры вели. А сапожник к тому же еще уважительно величал его и Егором Петровичем.

— У него здесь, товарищ старший лейтенант, тетрадка такая есть... ну, в которую он заказчиков пишет, — сказал особисту сержант. — Турянчик в ней должен значиться.

— Есть такая, имеется, — подтвердил и сапожник, поднялся кряхтя и вынес в клешнятой руке из прихожей измятую, в пятнах сапожного вара тетрадку.

Пробежав глазами засеянные стариковскими каракулями страницы, Киндинов спросил, почему же в тетрадке Пориков значится трижды, а вот Турянчик совсем не значится, хотя и неоднократно бывал.

Сапожник сказал, что в тетрадку он пишет не всех, а лишь тех, за которыми числится долг.

— Выходит, Турянчик за все расплачивался немедленно?

— Выходит, что так... То ись, нет, не знаю я никакого Турянчикова. Раз не записан, — значит, не числится, стало быть, все уплотил.

— Вы знаете, что Турянчиком совершено убийство?

Нет, сапожник не знал. Да и зачем ему знать!

Киндинов круто переменил разговор:

— Скажите, вас кто по ночам навещает? В ночь на девятое мая кто у вас был?

Притиснув к худым ключицам клешнятую руку, сапожник стал уверять, что живет он один, никто к нему по ночам не ходит, так как ни с кем в деревне не знается он. Правда, шастали раньше по пьяному делу, когда он гнал самогонку, а как ему запретили, так с тех пор и не гонит. И аппарат изломал.

Киндинов спросил в упор:

— Вы утверждаете, что в ночь на девятое мая у вас никто не был?!

— Совершенно, стало быть, точно, никто.

— И сегодня никто к вам не должен прийти? Сапожник пожал плечами.

Киндинов дал писарю знак: приступай. Стали осматривать избу. Пориков заглянул даже в печь, пустую, холодную, в нишу под печью, в подтопок. Киндинов обшарил подпол, потом полез на чердак. Вылез оттуда весь в паутине. Осмотрели чулан и сени, но везде было пусто, никаких следов пребывания кого-то еще...

Выведя старика с собою, вышли осматривать двор. Сапожник, так и стоявший в исподнем, принялся вдруг мелко дрожать и попросил дозволенья одеться. Уполномоченный кинул писарю: проводи!..

Старик одевался неторопливо, затягивал время будто нарочно, всем своим видом показывая, как глубоко и несправедливо его обижают. Лицо выражало одно: ищите, хоть все обыщите! Ничего я от вас не скрываю, нечего мне скрывать... И то, как он замкнулся в себе, еще больше втянув пустые впалые щеки, и особенно этот допрос и бесплодные поиски — все наводило на мысль о его невиновности и вызывало в писаре жалость.

— Озяб, дядя Семен?

— Ох, и не говори... Прямо зуб на зуб не попадает! Кровь-то совсем уж не греет, стала не та. Ты сказал бы, сынок, своему-то начальству, чтобы в спокое меня оставило.

— Служба, дядя Семен, не могу.

Дверь распахнулась, в проеме ее показалось лицо особиста, злое и раздраженное.

— Долго вас ждать?!

— Сейчас, сейчас... — засуетился Пориков. И нарочито сурово прикрикнул: — А ну шевелись поживее! Возишься тут...

Уполномоченный закипал, как чайник.

— Аппарат самогонный где прячешь?

Сапожник медлил с ответом. Киндинов повысил голос:

— Аппарат самогонный где прячешь, я спрашиваю?!

— Аппарат-то? Да на огороде он, в баньке, — залепетал вдруг сапожник испуганно. — Я уж давненько не пользуюсь им, изломатый лежит... Вот сюды, в эту дверку!

Дверца низенькой баньки была приперта снаружи. Кругом обойдя строение, посвечивая фонариком, уполномоченный откинул ее и вошел вовнутрь.

Банька топилась по-черному. С низкого закоптелого потолка свешивалась густая и жирная бахрома осевшей на паутине сажи. Она задевала лицо, и Киндинов гадливо морщился, светя фонарем по углам.

Шайка, полок, скамейка... Печка с железным котлом и каменкой... Ничего подозрительного, только вот кучка соломы в углу, примятая, будто на ней кто-то лежал недавно.

Ткнув фонарем в солому, Киндинов спросил:

— А это что тут за ложе?

— Для себя постелил. Грудью маюся я. Дома когда дышать чижало, я суда выхожу, подышать вольным воздухом. Лягу, открою дверь и дышу...

Губы сапожника прыгали, голос рвался.

— В лапоть звонишь, старый...! «Дышу»! Где аппарат свой прячешь?!