Второе дыхание

— А так. Мы вчера с капитаном смотрели по карте... Ну как ты пойдешь такой?!

— Как-нибудь да дойду.

— Я тебя ни за что не пущу, ты слышишь?

Он усмехнулся, чувствуя горечь во рту.

...В пристройке они просидели, тесно прижавшись друг к другу, почти до утра. Поднялись, когда уже стал слабеть исступленный свет месяца. Ирина пошла разбудила Фетясова и, притащив от него полушубок, дала Константину еще и свой вязаный шарф.

Вышли на улицу.

Гаснущий месяц склонялся над уцелевшим поселком, отбрасывая от дома большую черную тень. В светлеющем небе льдисто сверкали звезды. В зените стояла Большая Медведица, откинув к юго-востоку свой звездчатый хвост. Фиолетовыми столбами над крышами подымались медленные дымы, размытые по краям лунным светом. Воздух был дымно-седой от стужи, мороз обжигал щеки. Резко скрипел под ногами выжатый холодом снег. На востоке, медленно разгораясь, стыла холодная заря. Прокричал горласто петух, ему откликнулись в разных концах поселка, и снова повисла над ним хрупкая предрассветная тишина.

Настала пора прощаться.

Ирина сказала, проводит его немного, пошла впереди. В полушубке, с шинелью в руках, резко скрипя необмятыми валенками, Ряшенцев двинулся следом.

По выходе из поселка остановились, она подняла на него глаза. Неловко притянув к себе, он поцеловал ее в тугую нахолодавшую щеку и зашагал, решив не оглядываться. Но все же не выдержал, оглянулся.

Она уходила, зябко согнувшись, засунув руки в широкие рукава шинели. Он ждал, когда обернется, чтоб помахать на прощание. И вот наконец-то она обернулась, махнула ему, но как-то уж слишком поспешно, и больше не оборачивалась, сколько он ни стоял.

Неужели обиделась?

Он зашагал в тревожном раздумье. Так вот и будет у них постоянно: вместе — считанные минуты, а врозь — недели и месяцы.

Доведется ли им хоть еще раз увидеться? Может случиться, что эта их встреча будет последней...

9

С зимы нового, сорок четвертого года основные события на советско-германском фронте переместились на север, под Ленинград, и на Украину, южнее. На участке же Белорусского фронта после осенне-зимнего наступления сорок третьего года наступило затишье, хотя бои и не прекращались. Белорусский фронт своими действиями старался сковать как можно больше вражеских сил, не позволяя их перебросить южнее, на Украину. И только весной, в апреле, когда разлились полесские реки, а многочисленные болота стали непроходимыми, войска получили приказ перейти к обороне.

Ряшенцев и Ирина вновь оказались неподалеку лишь в самом конце зимы. Ирину откомандировали в группу переводчиц при штабе корпуса, а Ряшенцева, как это случалось и раньше в часы фронтового затишья, в распоряжение политотдела дивизии как художника, рисовать для дивизионки портреты героев, писать транспаранты и лозунги.

Его уже хотели оставить в политотделе дивизии совсем, но однажды начальник политотдела корпуса, увидев выполненную в красках схему боевого пути дивизии в окружении портретов героев, спросил начподива, подполковника Малина: «Это кто ж у тебя умелец такой?» — «Да так, офицер один», — ответил уклончиво Малин, зная обычай начальства перетаскивать всех хороших специалистов к себе. «Офицер, говоришь? — глядя вполглаза на Малина, промолвил тот со значением. — А ну покажи своего офицера».

Малин стоял и мялся. Полковник нетерпеливо вскинул лохматую бровь: «Я жду!..» Срочно пришлось разыскивать Ряшенцева. «Твоя работа?» — «Так точно». — «Академию, что ли, кончал?» — «Никак нет, в Суриковском учился». — «А где же тебя разукрасило так?» — кивнув на лицо лейтенанта в мокнущих корках, спросил полковник. «Обморожение», — ответствовал Ряшенцев, еще больше вытягиваясь перед высоким начальством. Полковник взглянул на руки его в бинтах: «А это самое (он пальцем изобразил нечто в воздухе)... ты с такими руками сможешь?» — «Так точно, смогу, заживают уже...» И вопрос о его переводе в корпус был решен окончательно.

Распрощавшись со взводом, с друзьями и с капитаном Митрохиным, Ряшенцев целыми днями теперь просиживал в теплой сухой землянке над листами белого ватмана. Начальство сюда почти не заглядывало, никто ему не мешал. И, сидя тут в одиночестве, вдыхая спиртовые запахи туши, гуашевых красок, он вновь с головой окунулся в родную стихию. Работал самозабвенно, весь отдаваясь любимому делу, не чая насытиться.

Ах, как ведомо это чувство тому, кто побывал на войне, когда из холода, грязи, опасностей, из фронтовых неизбывных тягот вдруг удается хоть на короткое время попасть в тепло и уют и отдаться любимому делу, которым ты занят был до войны!

Долго потом не можешь забыть этих благословенных дней, помнишь о них как о самых счастливых днях своей жизни...

Но хотя от Ирины он был теперь и неподалеку, все же увидеться с ней на этот раз не спешил, а терпеливо ждал, когда доктора наконец-то снимут с его рук повязки, когда на лице подсохнет, отвалится корка, а кожа на выболевших местах примет естественный цвет.