Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов

Выложить карты на стол «было бы очень опасно», и «поэтому, – интимничал премьер, – я хочу начать штабные переговоры об операции „Юпитер“ и обо всех необходимых резервах…». «Резюмирую, – заканчивал Черчилль свою телеграмму, – моей постоянной заботой остается Россия, и я не знаю, как мы можем примирить это с нашей совестью, с нашим намерением не посылать больше конвоев PQ до 1943 года, с отсутствием предложений о совместных планах для операции „Юпитер“ и признаков весеннего, летнего или даже осеннего наступления в Европе». Премьер просил у Рузвельта совета, в какой упаковке преподнести неприятности Сталину, и поддержать Лондон в рискованной игре «по возможности твердо и быстро»[619].

Перед этим должно было еще состояться тягостное объяснение с советским руководством по поводу второго фронта в 1942 году. Решили воспользоваться поступившим 31 июля от Сталина приглашением Черчилля и Брука (в ответ на намек премьера) прибыть в СССР «для совместного рассмотрения неотложных вопросов войны против Гитлера, угроза со стороны которого в отношении Англии, США и СССР достигла особой силы»[620]. Сама инициатива Черчилля и сценарий его поведения в Москве были предварительно обговорены с Рузвельтом.

В телеграмме от 29 июля 1942 года премьер сообщал президенту: «Я не намерен пускаться в дискуссию, но Сталин, несомненно, рассчитывает получить от нас некоторый отчет относительно наших недавних переговоров о втором фронте. В зависимости от того, как Вы на это посмотрите, я предлагаю указать Сталину на объясняющую нашу позицию памятную записку, которая была вручена здесь Молотову непосредственно перед его отбытием в Москву и которую я показывал Вам, и заявить, что она до сих пор выражает нашу общую позицию. – В. Ф.), но что мы согласились с Вами на некую акцию, хотя в нынешней стадии нельзя сказать ничего определенного о времени и месте»[621].

Черчилль подбивал Рузвельта на очередной обман Москвы. «Хитрость», о которой премьер писал 27 июля, разрасталась в акцию, где СССР отводилась роль подсадной утки. Зло, уже совершенное, грозило расцвести чертополохом и нанести непоправимый урон едва проклюнувшимся всходам доверия.

В ответе, датированном тем же днем, президент советовал действовать «осторожно». «Ни от кого, чья страна подверглась нападению, – писал Рузвельт, – нельзя ожидать, чтобы он подходил к войне со всемирной точки зрения. Я считаю, что мы должны попытаться поставить себя на его место». Из последующих рассуждений главы администрации не видно, чтобы он справился с задачей перевоплощения. «Я полагаю, – продолжал Рузвельт, – что в первую очередь ему (Сталину) следует весьма четко сообщить, что мы (без СССР. – В. Ф.)

определили курс действий на 1942 год. Не уведомляя его о точном характере наших предполагаемых операций, думаю, следует недвусмысленно сказать ему, что они будут проводиться в жизнь»[622]. Осуществляться независимо от развития обстановки на Восточном фронте, ибо была замыслена келейная операция, связанная с политическими и иными расчетами, которые лежали в стороне от актуальных задач войны с Германией.

Президент не заблуждался, предполагая, что стратегические планы США и Англии не воодушевят советское руководство. По просьбе Черчилля и не без внутренних колебаний он уполномочил Гарримана присоединиться к неблагодарной и неблагородной миссии премьера, совершавшейся в «критический момент»[623]

. На всякий случай Рузвельт (еще 22 июля) сообщил Литвинову, что высадку во Франции срывает Черчилль, и намекнул на возможность ограниченной операции в Северной Африке «для нападения на Роммеля с тыла». Беседуя с Литвиновым 30 июля, президент просил передать Сталину, что второй фронт будет, но уклонился от ответа на неудобный вопрос посла – в каком году[624].

Переговоры с Черчиллем и Гарриманом начались в день их прибытия в Москву 12 августа. Имеется возможность реконструировать и проанализировать их ход по советским протокольным записям, телеграммам премьера и докладам президенту его личного представителя, а также послевоенным воспоминаниям Черчилля[625].

Помыслы собеседников Сталина были устремлены на то, чтобы выдать порок за добродетель. Мрачную атмосферу выразительнее передал Гарриман, который счел уместным предупредить Рузвельта, что софизмы премьера по поводу «Следжхэммера» и «Раундапа» не произвели впечатления на советскую сторону. Сталин, докладывал американец, «закончил эту фазу обсуждения, заявив резко, но с достоинством, что, будучи не согласен с нашими доводами, он не может принудить нас действовать».

Напряжение несколько спало, когда Черчилль перевел разговор на тему «беспощадных бомбардировок Германии». Ряд его высказываний вызвал у Сталина положительный отклик. После этого премьер счел почву возделанной для сообщения об операции «Торч».