Второй пол

Лоуренса можно назвать антиподом Монтерлана. Его задача не в том, чтобы определить особые отношения между мужчиной и женщиной, но в том, чтобы вернуть их обоих в истину Жизни. Истина эта не есть ни воля, ни представление: она охватывает животное начало, в котором укоренен человек. Лоуренс страстно протестует против антитезы «половой орган – мозг»; в нем есть космический оптимизм, кардинальным образом противостоящий пессимизму Шопенгауэра; жажда жизни, выраженная в фаллосе, есть радость; мысль и действие должны проистекать именно из этой жажды жизни, чтобы не стать пустым понятием, бесплодным механизмом. Полового цикла в чистом виде недостаточно, ибо он замыкается в имманентности: он – синоним смерти; но и эта увечная реальность – секс и смерть – лучше существования, отрезанного от гумуса плоти. Мужчине не только необходимо, как Антею, время от времени припадать к земле; его мужская жизнь должна вся целиком быть выражением его мужественности, которая непосредственно полагает и требует женщины; таким образом, женщина – это не игрушка, не добыча, не объект, противостоящий субъекту, но полюс, необходимый для существования полюса с обратным знаком. Мужчинам, не желавшим считаться с этой истиной, как, например, Наполеону, не удался их мужской удел; они неудачники. Спасение личности – не в утверждении ее особости, но в максимально интенсивном свершении ее всеобщности: человек, будь то мужчина или женщина, никогда не должен искать в эротических отношениях торжества своей гордости или возвеличения своего «я»; использовать своей половой орган как орудие воли – непоправимая ошибка; нужно сломать границы эго, преодолеть даже пределы сознания, отказаться от всякой личной независимости. Нет ничего прекраснее статуэтки, изображающей женщину во время родов: «Ужасающе пустое, заострившееся лицо, ставшее абстрактным до ничтожности под грузом испытываемого ощущения»

[172]. Экстаз этот – не жертва, не самозабвение; ни один из полов не позволяет поглотить себя другому; ни мужчина, ни женщина не должны восприниматься как обломки пары; пол – не рана; каждый из двоих – цельное существо, два ярко выраженных полюса; когда «мужчина будет настоящим мужчиной, женщина – настоящей женщиной… Все признают совершенство такого принципа»[173]

; в половом акте нет ни присвоения, ни капитуляции ни одного из партнеров, это чудесное свершение одного через другого. Когда Урсула и Беркин наконец обрели друг друга, они подарили «друг другу это равновесие звезд – единственное, что является подлинной свободой… Она была для него тем же, чем и он для нее, – непреходящим чудом мистически осязаемого подлинного другого естества»

[174]. Достигая друг друга в щедрой муке страсти, любовники вместе достигают Другого, Целого. Как Пол и Клара в момент их любви[175]

: она для него – «сильная, незнакомая, необузданная жизнь, что дышит рядом с его жизнью в этот ночной час. И жизнь эта настолько больше их самих, что он унялся. Они встретились, и встреча эта вобрала в себя и устремленные к ним стебли разнотравья, и звездный круговорот»[176]. Тех же космических радостей достигают и леди Чаттерли с Меллорсом: сливаясь друг с другом, они сливаются с деревьями, светом, дождем. Эту мысль Лоуренс подробно развивает в «Защите леди Чаттерли»: «Брак – всего лишь иллюзия, если он не имеет прочной и надежной фаллической природы, если он не связан с солнцем и землей, с луной, со звездами и планетами, с ритмом дней, ритмом месяцев, ритмом времен года, лет, десятилетий и веков. Брак – ничто, если не основан на сообщении крови. Ибо кровь – это субстанция души». «Кровь мужчины и женщины – это две вечно разные реки, что не могут соединить свои воды». А потому реки эти оплетают своими излучинами единое целое жизни. «Фаллос – это тот объем крови, что заполняет долину крови женщины. Мощная река мужской крови в самых укромных уголках обтекает широкую реку женской крови… но ни одна из них не выходит из берегов. Это самое совершенное причастие… и одно из величайших таинств». Такое причастие чудесным образом обогащает обоих, но оно требует, чтобы все притязания на «личность» были устранены. Когда две личности стремятся достичь друг друга, не отрекаясь от себя, как это обычно случается в современной цивилизации, попытка их обречена на неудачу. Тогда возникает «личная, пустая, холодная, нервная, поэтичная» сексуальность, растворяющая жизненный ток каждого. Любовники относятся друг к другу как к орудию, что порождает ненависть между ними: так происходит с леди Чаттерли и Микаэлисом; они остаются в плену своей субъективности; их может бросить в жар, как под действием алкоголя или опиума, но жар этот беспредметен: они не открывают для себя реальность другого; они ничего не достигают. Лоуренс безоговорочно осудил бы Косталя. В образе Джеральда[177] он изобразил одного из таких горделивых, эгоистичных самцов; и Джеральд в значительной степени несет ответственность за тот ад, в который он устремляется с Гудрун. Рассудочный, своевольный, он получает удовольствие от пустого утверждения своего «я» и ни в чем не хочет уступать жизни: желая укротить норовистую кобылу, он удерживает ее у изгороди, за которой с грохотом едет поезд, рвет шпорами в кровь ее строптивые бока и упивается властью. Когда эта жажда господства обращается на женщину, она унижает ее; слабая женщина превращается в рабыню. Джеральд изучает Минетту: «Ее взгляд изнасилованной рабыни, чье назначение в том, чтобы ее и дальше подвергали насилию, заставил его задрожать от острого, сладостного ощущения. В конце концов, здесь все решала его воля, женщина была всего лишь пассивным инструментом». Весьма убогое выражение власти; если женщина – всего лишь пассивная субстанция, значит то, над чем господствует мужчина, ничего не стоит. Он думает, что берет, обогащается, – это самообман. Джеральд сжимает в объятиях Гудрун: «Она была самой важной и прекрасной частью его жизни… Она перешла в него и тем довела его до совершенства». Но стоит ему покинуть ее, как он снова чувствует себя одиноким и пустым; а на следующий день она не приходит на свидание. Если женщина сильна, мужские притязания порождают аналогичные притязания и в ней; завороженная и строптивая, она становится поочередно то мазохисткой, то садисткой. Гудрун в смятении видит, как Джеральд сжимает между бедрами бока обезумевшей кобылы; но ее возбуждает и рассказ няньки, которая когда-то «шлепала его по попке». Мужская заносчивость распаляет женское сопротивление. Если Урсулу побеждает и спасает сексуальная чистота Беркина, равно как леди Чаттерли – чистота лесничего, то Джеральд вовлекает Гудрун в безысходную борьбу. Однажды ночью, несчастный, убитый скорбью, он забывается в ее объятиях. «Она была великим океаном жизни, и он боготворил ее. Она была матерью и материей всей жизни… Волшебный поток, исходящий из ее груди, заполнял его, его иссушенный, поврежденный разум, словно целительная лимфа, словно мягкий, успокаивающий поток самой жизни, идеальный, точно чрево, породившее его». Той ночью он предчувствует, чем могло бы стать причастие с женщиной, но слишком поздно; счастье его загрязнено, ибо Гудрун на самом деле с ним нет; она дает Джеральду уснуть у себя на плече, но сама не спит – нетерпеливая, отдельная от него. Такова кара человека, пребывающего во власти своего «я»; он не может в одиночку разбить свое одиночество; установив границы «я», он тем самым устанавливает и границы Другого: и ему его никогда не достичь. В конце Джеральд умирает, убитый Гудрун и самим собой.