Вторжение

Комиссар прижал к себе его ослабевшее, вздрагивающее от рыданий тело, а через некоторое время капитан уже шел, как равный, со всеми в отряде. И вчера же, когда уже смеркалось, к отряду пристал еще один убитый горем боец. Был он совсем юн; в окружении, в опасности у всех бреющихся необычайно быстро проступает на лице щетина, у него же подбородок был по-девичьи мягким и пухловатым, а верхнюю губу покрывал белесый пушок. На вопрос комиссара, кто он и почему оказался один, парнишка только шмыгнул носом и назвал себя Володькой.

Впрочем, и этого было вполне достаточно, чтобы ему поверили. Разве уж так мало, что, попав в беду, он не снял с себя ни гимнастерки, ни звездочки с пилотки? Если к тому же парнишка выходил из окружения один, ночевал где-нибудь под сырым пнем один и навалившуюся на голову беду переживал тоже один, а вот теперь, повстречав товарищей, должен был пройти тем же путем, каким шли все другие, вся армия, - то, пожалуй, надо бы воздать хвалу безусому юнцу, дерзнувшему на такой отчаянный поступок.

Но Гребенников был скуп на похвалу. Он только сказал, обращаясь к Кострову, что хлопец, видно, из наших и надо бы зачислить его в отряд.

- А что можешь делать? - спросил у него нарочно строго Костров.

- Умею все, - тонким, но вполне уверенным голосом ответил парнишка. Могу стрелять, гранаты бросаю... Пошлете в разведку - и там справлюсь. Вот честное мое слово! - постучал он кулаком себе в грудь.

Молодому бойцу пока наказали не отлучаться из отряда.

Это было вчера вечером. А уже ночь, отряд медленно и устало продолжает двигаться на восток. В лесу темно, того и гляди выколешь глаза веткой. Приходится все время держать перед собой на весу руки. Всходила бы скорее луна. Ее света достаточно, чтобы видеть деревья, больно ударяющие в лицо ветки и отрезок мокрой осенней тропы.

Временами тропа прижимается близко к шоссе, откуда доносится теперь уже не прекращающийся и ночью гул, и, чтобы не выдать себя, отряд выбирает другую стежку. Все равно идти приходится крадучись, без малейшего шума. Кое у кого сохранились палатки, жесткие и каляные, они шуршат, задевая о кусты, приходится, несмотря на холод октябрьской ночи, сворачивать их в кульки, нести под мышкой. На беду, кого-то стал донимать кашель.

- Прекратить шум! - передается сигнал по цепочке от одного к другому. Но попробуй-ка одолеть недуг, и как ни пытается человек сдержаться, кашель распирает грудь, душит и вырывается из горла хриплыми, клокочущими звуками.

- Да уймите его! Всех погубит! - сердясь, говорит Костров и пропускает мимо себя бойцов, ищет виновника.

- Товарищ... не могу!.. - еле говорит капитан и кашляет опять надрывно.

- Кашляй в рукав. Слышишь? В рукав! - трясет его за плечи Костров.

При каждой потуге капитан стал поднимать ко рту рукав шинели, звуки скрадывались, делались глухими.

К рассвету, отмахав километров двадцать, отряд вошел в негустую порубку. В низине протекал ручей. Тут и решили устроить дневку. Выбрали кучно сбившиеся ели и под ними разожгли маленький костер, чтобы из оставшихся концентратов - пшена и гороха - сварить похлебку.

Место привала было далеко от дороги. Сюда не доносился даже гул танков. И однако вокруг лагеря расставили наблюдателей. Пока в котелках грелась вода, Алексей Костров решил сходить узнать, нет ли вблизи деревни, чтобы попросить хлеба, соли, картошки. С ним и на этот раз увязался Бусыгин - они и поныне были неразлучны и не могли порознь делить минуты опасности.

Отпуская их, Иван Мартынович строго-настрого предупредил, чтобы не лезли на рожон, - лучше с пустыми руками вернуться, чем головы сложить.

Около часа Костров и Бусыгин пробирались через лесные заросли, потом шли торфяным болотом. Тихо, ни одной живой души вокруг, только в одном месте вспугнули зайца, и он, кувыркаясь, исчез в нескошенной ржи. Вблизи не обнаружили никаких строений, пришлось возвращаться назад. Опять шли через болото. Оно было мягкое, зыбкое, ноги по колено скрывались мхом. Мох был сплошь усыпан сизовато-лиловыми ягодами голубики. Алексей жадно набросился на кисло-сладкие ягоды, ел их горстями.

- Да хватит! Нас небось ждут, - тянул его Бусыгин, а сам то и дело наклонялся и рвал голубику.

У самого леса на давно нехоженой, заросшей шиповником тропе они увидели двух путников. Подошли к ним смело, потому что приняли их за крестьян: впереди шел, опираясь на посох, пожилой мужчина, бородатый, с ввалившимися щеками, а сзади, видимо, был его сын - молодой, с румянцем на одутловатом лице и гривой темных волос.

- Куда путь держите, папаша? - спросил Костров.

- Бредем куда глаза глядят, - ответил пожилой.

Говорил он каким-то подстроенным голосом. Это насторожило Кострова, и он переспросил:

- Ну-ну, куда же вы бредете?

- К своим. На соединение...

- Почему же раньше не ушли? Колебались? - не отступал Костров и кивнул на парня. - А этот почему не в армии? Избежал призыва? А ну-ка, документы есть какие?

- Довольно нас пытать! - перебил бородач и властным начальственным тоном заметил: - Молод еще командовать. Драпаете вот, а за вас страдай!..