Вторжение в Московию

Матюшка же словно очнулся от какого-то мрака, набежавшего минутно на него. И его потянуло усмехнуться, когда он почувствовал, что от чего-то освободился, как от какой-то коросты. Она наконец-то отпала… Но в ногах всё ещё была слабость от страха. И теперь он, этот страх, уже не оставит его никогда, пока рядом будет князь Роман.

Но тут же ему стало и легко, в голове появились мысли, оправдывающие свою трусость и предательство… Вот только что он кинул его, своего родного «отца»…

«Итак, Меховецкий глух и нем. И никто не знает, кем был я! Князь Адам?.. Тот не в счёт, обычно наплетёт с три короба. Гусары его словам не доверяют. Теперь я буду жить сам по себе, как государь Димитрий. Нет, нет уже давно того: Матюшкой его когда-то звали!.. Эй, Матюшка, тащи-ка пива!»

Вспомнив это, как пристали однажды к нему в кабаке молодые панычи, он чуть не задохнулся от злости… «Нет, не будет такого больше никогда!»

Он часто задышал, обвёл жёстким взглядом убийц Меховецкого, застывших тоже в комнате, взирая на дело своих рук.

* * *

Прошло несколько дней. И как-то к нему, к царю Димитрию, в хоромы приехал Григорий Шаховской. Он принял его, всё ждал, когда он начнёт просить что-нибдь или расскажет какую-нибудь историю весёлую. Но не дождался. А тут пришёл Салтыков. Тот выбивался при его царском дворе «в люди». Затем позвали Третьякова, Плещеев Гришка сам явился на совет к нему. Его, Глазуна, подслеповатого, и приглашать не надо было; он сам припрётся куда не надо и влезет в доверие к кому угодно. А Михалка Бутурлин околачивался у него в хоромах уже с самого утра. Ещё он приказал разыскать в лагере Федьку Андронова и притащить к себе.

Федька появился впервые у него на глазах тоже осенью, как и многие его нынешние советчики. Его, Федьку, протолкнул в казначеи Третьяков, не жалея слов на похвалу.

— На чём же ты, Федька, разбогател-то? — стал выяснять он, когда Третьяков привёл его к нему, и всё дивился, разглядывал своего нового советника. Тот был бугай бугаём, ходил, словно медведь на задних лапах, неуклюже ворочая тучным телом. Шевелюра у него была седая, но поседел он не от дум, а от водки, воровства и баб, от ломоты в костях… Ну, в общем, было от чего…

Но в денежных делах он пройдохой оказался: где их достать, каким побором вытянуть, кого прижать, так деньги вытрясти. Соображал он быстро, мзду брал за всё, но крал он в меру, когда добывал серебро для него, своего царя. Так он стал казначеем у него и за эту службу добился чина думного дворянина.

В последнее же время и он, Федька, спасовал: источники, питавшие казну, совсем иссякли.

— Два аршина камки, государь, не на что купить, — развёл он руками и спрятал улыбку за своими странными усами: один ус был у него седой, другой же чёрный.

Ну точно, бес пометил!..

— Зачем та камка! — взвился Димитрий и подскочил на стуле от негодования.

Ах, вот куда, оказывается, уходят деньги из казны! А он не знает, ему об этом не доносят!

— Что! Бабам на…!

Шаховской глупо хохотнул: «Ха-ха!» — и зажал бороду в кулак, чтобы не тряслась над братиной, из которой он потягивал вино: им царь угощал их всех, своих думных, чтобы так вернее было уговорить на нужное дело. Но это пойло, а не вино, было по нутру лишь одному Михалке Бутурлину. Тот сидел, пил, не морщился, и видно было, что он вполне доволен.

— Но, государь, камка не мне, а царице… — робко признался Федька, поздно сообразив, что потянул же чёрт его за язык: ляпнуть про эту камку. Она хотя и стоит дороговато, рубль за аршин, но он купил бы её на свои, кровные… «Шут с ней, заплатил бы серебром из своего кармана!» Ведь он же хотел только сказать этим, что денег не хватает даже на мелочи царского обихода. А тут надо платить целому войску… «Вот он договор-то заключил, а деньги добывай Федька!.. А кто будет делать то? Что! Вон тот боярин Салтыков, старик, или Гришка Шаховской, воевода воровской!.. Так про него же в Москве Шуйский распинается и ждёт не дождётся, когда он попадёт снова к нему в руки, чтобы теперь-то упрятать подальше того Кубёнского озера, в Сибирь куда-нибудь!..»

— Государь, оброчные книги затерялись в городах, которые тебе ударили челом, — заявил он, отойдя от страха с той камкой. — Так отписывают воеводы. Ну, с лавок и шалашей оброк возьмём. То ведомо нам! А вот имянных книг нет! И что кому на откуп было дано — неведомо! — развёл он руками. — И взыскание займов и недоимок прошлых лет с торговых и крестьян, кабацких денег с целовальников и питухов — никак не взять!.. И судные пошлины, оброки с половников, гулящих! А вот откуп с бань, сусла и квасу — то ведомо! И что ведомо, туда мы положили новый откуп: с варки мыла да за оброчную рыбу, в Астрахани. С неявленного пития тоже все заповеди пропали: ушли те доимки из твоей казны…

Он выглядел уже уверенней, давил на слушателей своей многопудовой массой, за десять пудов потянет точно. На столько же нахальства было в нём.

— За солому, государь, с пашенных крестьян, за мякину и за ухобье положили оброк, приноровясь по-прежнему, — добавил Третьяков, помогая ему, хотел сказать ещё что-то…