Вторжение в Московию

Хватило всего лишь месяца, чтобы та книжица, которую Матюшка дал дьяку, сморила его и чуть до гроба не довела. Пахомка взялся штудировать её сначала как исполнительный служака. Потом она захватила его. Он буквально проглотил её и больше всего удивился совершенным числам. Их было очень мало… «Что капля в море!..». А как распределены! Между единицей и десятью — одно, и между 10 и 100 тоже одно, а также между 100 и 1000 одно… Последнее число то было 496. Он стал тщательно анализировать его: четвёрка — знак невежества, животный мир на четвереньках в нём заключён, девятка — известный знак человека, а шестёрка — знак сатаны, знак дьявола!.. «A-а! Вот почему царь заикнулся о сатане!» Он отыскал в книжице притчу о загадке Сфинкса, прочёл её ещё раз и стал рассуждать дальше, заметив, в каком порядке стоят цифры в том числе: от невежества — к человеку, а от человека — к сатане!.. «Неужто человек идёт не к Богу?..» От этой мысли ему стало как-то не по себе, в стопах забегали мурашки. И ему показалось, что кто-то чихнул за его спиной, там, в темноте, в дальнем углу его каморки… Вот ещё раз, теперь вздохнул, словно проснулся… «Ну что за чушь! — резко обернулся он. — Там никого нет!» Но руки всё равно дрожали, и холодок бродил в груди… Он снова вернулся мыслями к тем числам… «А что же между 1000 и 10 000?» Вот этого он не знал, и в книжице той не было об этом ничего. И он загорелся желанием найти его, то число. Оно, казалось ему, ещё содержит какой-то важный смысл, несёт в себе ужасную тайну… Прочитав, как считаются те числа, он взялся рьяно за работу, засел за арифметику. Она захватила его. Он по ночам, при свечке, считал, считал каждую ночь, горбился, худел и надорвался.

После одной такой бессонной ночи он, вздремнув уже под самое утро, проснулся с больной головой. И почему-то его потянуло в церковь, захотелось избавиться от ненужных дум. И он потащился в крепость, к тому храму, во имя Спаса, со сбитым казаками крестом.

Тяжёлая массивная дверь заскрипела. Пахомка потянул её сильнее на себя. Она открылась шире. Он вошёл в храм, сунул просвирнице полушку, взял свечку, да ту, что была подлиннее, чтобы горела подольше. Затем он прошёл бочком вперёд, но не к амвону, а к правому клиросу, к образу святого Пахомия.

«A-а! Сегодня же день Пахомия!»

Да, да, он, с этой мудрёной каббалой, совсем забыл, что в этот день обычно приходил в церковь к своему покровителю, к своему святому, чтобы поставить свечку. Он забыл, а ноги привели. В этот день он всегда усердно молился и вспоминал свои грешки, и тут же каялся молчком, втайне радуясь, что их никто не знает. Затем он судачил с батюшкой о делах церковных и мирских. А тот непременно жаловался на скудость храмовых доходов. Ну, в общем, всё шло своим чередом, больших дум не занимало, в карман не лезло, и на душе после того было приятно.

Положив на себя крестное знамение, он зажёг свечку от лампадки, что тлела и потрескивала маслом тут же рядом…

«Ну, так и есть — воды в масло подлили! И здесь воруют!» — осуждающе покачал он головой.

Он поставил свечку под образом Пахомия в маленькую лунку шандала и только потянулся было рукой, чтобы ещё раз перекреститься, как свечка выскользнула из лунки, упала на пол и погасла. Пахомка, кряхтя, нагнулся и поднял её. Он снова зажёг её от лампадки и поставил в другую лунку, подумав, что та заполнилась воском. И опять он собрался было положить крестное знамение, настраиваясь на благочестивые размышления о минутах приятного тайного раскаяния, об отпущении грехов, о бренности всего…

«Ох, суета сует», — пробормотал он себе под нос.

Но тут свечка опять вывалилась из лунки, упала на пол и погасла. А у него с чего-то сильно застучало сердце. И он, не донеся руку до лба, опустил её и краем глаза повёл по сторонам: не видел ли кто его конфуза.

«Вон там стоят подьячие, уже не мои, Валевского. Что их-то привело сюда?.. Переглянулись! Заметили, что со мной, с Пахомкой, дьяком царя, что-то происходит неладное…»

Он нагнулся, почувствовал, как прилила к голове кровь, и зазвонили вроде бы на звоннице. Хотя сейчас звонить было рано. Он это точно знал.

Подняв свечку, он заметил, что миряне странно взирают на него. Но он опять взял себя в руки, промолвил шёпотом: «Господи, прости и помоги, прости и помоги!» — снова зажёг свечку, оплавил у неё низ над пламенем лампадки, прицелился трясущейся рукой, чтобы воткнуть её точно в лунку, посчитав, что, может быть, он просто мазал сослепу в церковном полумраке.

Он воткнул её. И свечка встала прямо, и её пламя загорелось ровно, стремясь острым хвостиком куда-то вверх. А он не двигался, стоял, но мысленно повторял про себя со страхом: «Ох, упадёт, упадёт, окаянная!..»

И смотрел он, смотрел на пламя, на свечку, как она стоит, глаз радует. И сердце стало успокаиваться у него. Дрожь унялась в руках, в коленках.