Вторжение в Московию

Пани Барбара, вот только что взиравшая с осуждением на неё, растрогалась от горьких её слёз и чуть не заплакала вместе с ней и сама. Ведь Доротея тоже приходилась ей роднёй, как и царица.

— Ну ладно, ладно! — стала успокаивать она её, мягко погладила по спине, помогла ей забраться внутрь колымаги, усадила на подушки и заботливо поправила её пышные юбки.

Доротея уткнулась лицом в парусину, отдающую запахом въедливой нечистоплотности, хлюпая носом: «Хы-хы!.. Хы-хы!..» Вскоре она затихла, а к вечеру, покушав, уже забыла о том гусаре.

Во всей этой истории с гусаром вина была самой же её. Она, недолго думая, поскольку думать в её занятие совсем не входило, рассказала всё своему дяде, пану Юрию Мнишке, доверилась ему. А тот так струсил, что не сразу решился показаться даже на глаза своей дочери, но тут же поделился опасениями с паном Зборовским.

Однако всё это затянулось ненадолго. Они уже подъезжали к огромному военному лагерю.

За версту от стана Сапеги, что раскинулся уже палатками неподалёку от лагеря Рожинского, их кортеж повозок встречала большая группа всадников в дорогих доспехах. Когда же стала к ним подходить колымага Марины, то запели торжественно и громко горны, извещая всем о ней, о царице.

Она же сразу узнала среди всадников самого гетмана, князя Романа. С ним рядом был пан Валевский. И там ещё полковники, совсем чужие лица… Но нет! Вон же князь Адам! К нему уже подъехал его брат Константин, они здороваются и улыбаются… И она тоже улыбнулась, хотя на душе у неё было тревожно: день завтрашний был неизвестным. И она, ища поддержки, взглянула мельком на отца. Тот ехал верхом рядом с её колымагой. И его вид успокоил её.

Пан Юрий остановил коня, когда колымага царицы стала перед тушинской войсковой верхушкой, и взглянул на Рожинского, на его лицо. Оно блестело чистотой, как у наивного…

«Неужто князь Роман так изменился здесь?.. Ба-а! Вот что делает с хорошими людьми Московия!» — вдруг испугался он чего-то… «Да нет! Он просто с утра трезвый!» — успокоился пан Юрий окончательно.

Да, ещё вчера князь Роман готовился вот к этой встрече. И сейчас, приветствуя Марину, как московскую царицу, он умно произнёс краткую речь, и слог поставлен был отлично у него.

А ей наговорили всяких нелестностей о нём… Она выслушала его, не выходя из колымаги. Затем её брат Станислав, как её гофмейстер, ответил за неё.

Рожинский предложил ей свои услуги: проводить до шатра её, царицы. И она въехала в стан Сапеги, а рядом с колымагой её сопровождали все знатные лица до самого её шатра. И там они откланялись, оставили её с придворными дамами, которым отвели палатки рядом с её шатром.

«Ну, слава богу!» — подумала она, войдя в шатёр, и облегчённо вздохнула, что сейчас не было того, кто назвался Димитрием, её супругом.

А пан Юрий только хотел было удалиться к себе в палатку, чтобы отдохнуть с дороги, собраться с мыслями и привести себя в порядок.

Но тут к нему, прямо у шатра царицы, подъехал какой-то дьяк и сразу, не представившись, объявил:

— Пан Юрий, государь велел тебе пожаловать к нему сейчас же! Он ждёт тебя!

— Как, вот так сразу?! — удивился пан Юрий и показал на себя, на свою дорожную одежду; другую, для выхода в свет, его слуги только начали разбирать в его палатке. — Дайте хотя бы стряхнуть пыль-то, умыться с дороги!

Он запротестовал, не понимая такой спешки.

— А ты кто таков? — спросил князь Адам дьяка, подъехав к ним, когда заметил, что пан Юрий попал в затруднительное положение. Его, этого дьяка, он видел впервые как новое лицо при царе и решил нажать на него.

— Думный дьяк Пётр Третьяков! — отозвался тот, драчливо тряхнув лохматой головой, глядя нахально раскосыми татарскими глазами на него.

И князь Адам вдруг странно сник, переглянулся с паном Юрием, пожал плечами, мол, царь есть царь, и надо ехать, но предложил свои услуги: проводить его туда.

На это пан Юрий благодарно согласился, крикнул Станиславу: «Я по делу, буду позже!» — повернул коня вслед за дьяком и поехал рядом с Вишневецким в сторону большого лагеря самозванца.

* * *

А в этот день ещё с самого утра подле царского шатра толкался всякий люд: купцы, обиженные в лагере на торгах, какие-то просители, дьяки и подьячие из всех приказов. Это дьячее племя вдруг стало здесь расти и пухнуть. И словно кислым запашком дунуло по лагерю. Жизнь государева здесь ещё не началась, а уже заквасилась.

Дьяки и просители подолгу торчали у шатра и от безделья зубоскалили со стрельцами из царской охраны. А Димитрий вызывал их по очереди к себе. Докладывал же о них его дворецкий, князь Семён Звенигородский… Да, да! У него и дворецкий теперь тоже князь!.. Князь Семён из захудалой ветви черниговских князей, смугловатый, с густой сединой, ему уже за пятьдесят, не избалованный судьбой, удачей, ловил её в потёмках смуты здесь.

В шатёр вошёл его новый думный дьяк, встал рядом с дворецким.

Димитрий глянул на этих двоих.

— Пётр Алексеев сын Третьяков! — напомнил дьяк ему своё имя.