Вулфхолл, или Волчий зал

На третий или четвертый день парламентской сессии Томас Уайетт приходит с извинениями за то, что в Новый год поднял его до зари.

– У вас есть полное право на меня сердиться, но я прошу, не надо. Сами знаете, что такое Новый год. Чашу пускают по кругу, и каждый должен пить до дна.

Он смотрит, как Уайетт расхаживает по комнате, – любопытство, природная подвижность и отчасти смущение не позволяют тому сесть и произнести покаянные слова лицом к лицу. Поворачивает глобус, упирается указательным пальцем в Англию. Разглядывает картины, маленький домашний алтарь, вопросительно оглядывается через плечо; это моей жены, объясняет он, я сохранил в память о ней. На мастере Уайетте светлый джеркин из стеганой парчи, отделанный соболиным мехом, который ему, вероятно, не по средствам, и дублет из рыжего шелка. Глаза голубые, мягкие, и грива золотых волос, теперь уже немного поредевших. Время от времени Уайетт подносит пальцы ко лбу, словно еще мучается новогодним похмельем, а на самом деле проверяет, не увеличились ли залысины за последние пять минут. Замирает перед зеркалом – очень часто. Господи, как же меня угораздило. Буянить на улице с толпой. Стар я для такого. А вот для лысины еще слишком молод. Как вы думаете, женщинам это важно? Очень? А если я отпущу бороду, она отвлечет… Скорее всего, нет. Впрочем, наверное, все равно отпущу. Королю борода идет, вы согласны?

Он спрашивает:

– Неужто отец ничего вам не советовал?

– Советовал. Стакан молока с утра. Айва, запеченная в меду, – думаете, поможет?

Только бы не прыснуть! Он старается относиться к ней серьезно, к своей новой роли Уайеттова отца.

– Я хотел спросить: не советовал ли вам отец держаться подальше от женщин, которые нравятся королю?

– Я держался. Помните, ездил в Италию? Потом еще год был в Кале. Сколько можно держаться подальше?

Вопрос из его собственной жизни. Действительно, сколько можно? Уайетт садится на скамеечку, упирается локтями в колени, стискивает пальцами виски. Слушает биение собственного пульса, смотрит отрешенно – может, сочиняет стихи? Поднимает голову.

– Отец говорит, после смерти Вулси вы самый умный человек в Англии. Так, может быть, вы поймете, если я скажу – один-единственный раз, и повторять не буду. Если Анна не девственница, то я тут ни при чем.

Он наливает гостю вина.

– Крепкое, – говорит Уайетт, опустошив бокал. Смотрит через стекло на свои пальцы. – Наверное, надо сказать все.

– Если надо, скажите сейчас и больше не повторяйте.

– А за шпалерой точно никого нет? Кто-то мне сказал, что среди слуг в Челси есть ваши люди. В наши дни нельзя доверять даже собственной челяди – повсюду шпионы.

– Скажите, когда их не было, – говорит он. – В доме у Мора жил мальчик, Дик Персер, сирота, которого Мор взял из гильдии. Не могу сказать, что Мор сам убил его отца – только посадил в колодки и бросил в Тауэр, а тот возьми да умри. Дик сказал другим мальчикам, что не верит, будто в церковной облатке присутствует Бог, и Мор приказал выпороть его перед всеми домашними. Я забрал Дика сюда. А что еще оставалось? Я готов взять любого, кого Мор будет притеснять.

Уайетт с улыбкой трогает рукой царицу Савскую, читай – Ансельму. Король подарил Кромвелю шпалеру Вулси – в начале года, в Гринвиче, заметил, как он здоровается с ней взглядом, и спросил с мимолетной усмешкой: вы знакомы с этой женщиной? Был знаком. Он объяснил, повинился. Не важно, ответил король, за каждым из нас есть грехи молодости, на всех не женишься… И добавил, тихо: я имел в виду, что она принадлежала кардиналу Йоркскому; потом – резче: вернетесь домой, приготовьте для нее место, она переселяется к вам.

Он наливает один бокал себе, другой – Уайетту, говорит:

– Гардинер поставил у ворот своих людей, смотреть, кто входит и выходит. Это городской дом, не крепость – но если сюда заберется кто-нибудь, кому здесь быть не след, мои домашние с удовольствием его вышвырнут. Мы все не прочь подраться. Я бы предпочел оставить свое прошлое позади, да не дают. Дядя Норфолк постоянно напоминает, что я был простым солдатом, и даже не в его войске.

– Вы так его называете? – Уайетт смеется. – Дядя Норфолк?

– Между собой. Однако я могу не напоминать, что сами Говарды думают о своем положении. Вы росли по соседству с Болейнами и не станете ссориться с Уилтширом, какие бы чувства ни питали к его дочери. Надеюсь, вы ничего к ней не питаете.

– Два года, – говорит Уайетт, – я умирал от мысли, что другой к ней прикоснется. Однако что я мог ей предложить? Я женат, а к тому же – не герцог и не принц. Думаю, я нравился Анне, а может, ей нравилось держать меня при себе рабом. Ее это забавляло. Наедине она разрешала мне себя целовать, и я думал… но вы знаете, у Анны такая тактика, она говорит: да, да, да, а потом сразу – нет.

– А вы, конечно, образцовый джентльмен?

– По-вашему, я должен был ее изнасиловать? Когда она говорит «нет», она не кокетничает – Генрих это знает. А назавтра она снова позволяла себя целовать. Да, да, да – нет. А хуже всего ее намеки, почти похвальба, что она говорит «нет» мне и «да» другим.

– Кому?