Введение в литературоведение

Соответственно обозначаются и две основные опорные дисциплины, помогающие освоению того и другого профессионального цикла – «Введение в языкознание» и «Введение в литературоведение».

Наш курс, говоря слогом ломоносовских времен, и является вратами в литературоведческую ученость.

«Введение в литературоведение» предшествует освоению всего ряда дисциплин, посвященных истории и теории литературы и литературной критики, всем литературно-аналитическим и литературно-творческим занятиям, предусмотренным учебными планами филолога-бакалавра.

Раздел 2. Диалогическая природа литературной науки

Объем понятия «классическая литература».

Основные характеристики литературоведческого диалога с художественным текстом.

Логика различения основополагающих и историко-теоретических дисциплин литературоведения.

Для начала зададимся таким наивным вопросом: могут ли физики, химики, математики, геологи или биологи вступать в непосредственный диалог с объектами своих наук? Едва ли. Им отвечает холодное гулкое молчание. Мир атома, химических веществ, математических формул безмолвствует.

Правда, биолог слышит клекот, рык, щебет, мычание… Но ведь не к ученому-естествоиспытателю, как правило, обращены эти звуки.

В литературоведении все не так. Мы имеем здесь дело с художественными текстами, которые по самой своей загадочной природе взывают к общению.

Не будет никакого поэтического преувеличения в том, что в художественном произведении запечатлено (и запечатано) некое послание автора. К кому? Трудный вопрос. Искусство слова – не умирающая душа мастера. Мы хорошо помним пушкинское прозрение:

Нет, весь я не умру. Душа в заветной лиреМой прах переживет и тленья убежит —И славен буду я, доколь в подлунном миреЖив будет хоть один пиит…

Слово поэта подает о себе весть воображаемому читателю – «пииту» – поэту – читателю с разбуженным и развитым художественным вкусом и сознанием. И не только читатель выбирает книгу, но и сама «душа в заветной лире» распознает близкую, родственную читательскую душу.

Важно раз и навсегда понять: равноправны два зеркально явленных суждения:

«Я (читатель) воспринимаю текст» и

«Текст воспринимает меня (читателя)».

Первое суждение предельно ясно. Я открываю книгу и, если она на хорошо знакомом мне языке и если мне охота, я принимаюсь ее читать. Интересна мне книга, непременно дочитаю ее до конца и, может, со временем примусь перечитывать. Покажется мне книга скучной, непонятной и неинтересной, скорее всего, прерву чтение и не стану больше обращаться к ней. Как захочу, так и поступлю. В простоте душевной мне, читателю, кажется, что в диалоге с автором я полновластный хозяин положения…

На самом деле, все не так просто. Не только «я читаю книгу», но и сама «книга читает меня».

Как это понять?

Любой текст жаждет диалога, диалогического общения, читательского внимания и соучастия. Текст существует себе (в рукописном ли виде, в кожаном или картонном переплете, в бумажном варианте, в электронной версии – все равно) в молчаливом ожидании того самого желанного момента, когда он будет открыт вероятным читателем, когда читатель начнет в него вглядываться и углубляться, когда текст наконец сможет кому-то пригодиться, сможет быть кем-то воспринят, осмыслен, прочувствован.

И сам текст при этом не остается равнодушным к тому, кто принимается его читать. Текст внимательно «всматривается» в своего читателя, «примеряется» к его возможностям, к его внутренней подготовленности, к особенностям его интеллекта, душевной организации, литературной культуры.

Каким образом это происходит?

Если, скажем, мне, читателю, не нравится признанный миром классик, то, стало быть, в первую очередь это я ему, создателю совершенного текста, не пришелся по вкусу, показался скучным (или очень скучным), вялым, блеклым, неинтересным собеседником. Свое последнее слово о мире, о жизни людей автор запечатлел в тексте. И если контакт не случился, стало быть, это он, автор, со мной не захотел вступить в диалог, не ввел в свой сюжет, не впустил в свой художественный мир. А может быть, пристрастно вглядевшись, постарался быстрее распроститься, избавиться от меня, выставив за порог поэтического дома.

Захвачен я чтением, предположим, Антона Павловича Чехова, значит, совпали до какой-то степени наши с ним нравственно-поэтические координаты, состояния души.

Зеваю за книгой – она сама меня вежливо или раздраженно отторгает.

Мила мне какая-нибудь дешевая, откровенно бульварная литературная поделка, значит, автор ее нашел во мне близкого человека и готов заключить меня в свои цепкие объятия. Только так!