Выбор. Долгие каникулы в Одессе

Я задумался. А действительно, что я вообще помню и знаю о своей родне? В «той» своей жизни как-то не задумывался, почему у нас так мало родственников. Точнее, вообще нет никого. Наверное, война выкосила? Помню со слов отца, что мой дед по отцовской линии был капитаном, служил в артиллерии и погиб в сорок четвёртом году в Румынии. Накрыло немецким снарядом. Бате в тот год исполнилось десять лет. И прадед мой в первой мировой войне тоже служил артиллеристом и тоже погиб в Румынии в шестнадцатом году во вспомогательном наступлении. В то самое время, когда Брусилов совершал свой знаменательный прорыв. Хм, какая-то она для нас «негостеприимная» эта Румыния.

По материнской линии тоже не всё так просто. Дед был арестован и расстрелян в тридцать восьмом году «по делу Тухачевского». О прадеде ничего не знаю кроме того, что тот тоже был военным. Ни мать, ни отец на эту тему особо не распространялись, а у меня в молодости были другие интересы. Моя бабка по линии отца в войну в одиночку поднимала четверых детей, но выжил только отец.

Зима, вирусная пневмония, и в течение недели «сгорели» трое старших. Отец выжил чудом. Крепкая была старушка, умерла когда я служил срочную. По материнской линии бабку почти не помню, её не стало когда мне было всего семь лет. Замуж она так больше и не вышла, так что мама осталась единственным ребёнком. Ни тёток, ни дядек своих не знаю, во всяком случае о них мне не рассказывали. Я вздохнул, помочь бы им, но как? Кто я здесь? И что могу? Засада!

— Миша, а деда своего помнишь?

— Нет, он погиб в Румынии. Артиллерист, капитан. Штаб попал под арт обст… — чёрт! Я стиснул зубы. Опять мои слова вперёд мысли летят. Какой дед, какая Румыния? Я что, забыл какой сейчас год? Может мне и про «Заговор командармов» рассказать уж до кучи?

— Нет, я ничего не помню ни про бабушек, ни про дедушек. Никого не помню! — я почти выкрикнул эту фразу, зло сжав кулаки и уставившись взглядом в стол. Вот дать бы тебе по шее… «Пинкертон» хренов.

— Мишенька, успокойся! Семён Маркович не хотел тебя расстраивать, не надо так нервничать. Он помочь тебе хочет. Вот, выпей ещё свежего чаю, а то в твоей чашке чай уже совсем остыл. — и мама Фира быстро поменяла мне чашки.

— Да какой это чай? Бурда… Неужто хотя бы Гринфилда не нашлось? — бля… Я что, сказал это вслух? Я в ужасе поднял глаза на оторопевшую маму.

— Мамочка! Прости, я не со зла, просто сорвалось нечаянно! — я спрыгнул со стула и подбежал к маме, уткнувшись лицом в её колени и обнимая их руками. — Прости меня, пожалуйста! Я сам не знаю, что несу…

Я поднял мокрое от слёз лицо и посмотрел на маму. Пи…пец какой-то. В голове полный сумбур, меня бьёт дрожь и вновь кружится голова. Мне по-настоящему плохо. Но не от моего состояния, а от того, что я нагрубил этой доброй женщине. Которую неосознанно ощущаю как свою маму. В голове стоит шум, и я вдруг отчётливо понимаю, что если она меня сейчас прогонит, то вряд ли я выживу в этом мире. Точнее, может и выживу, но вот кем я в нём стану? Чёртов «пинкертон» довёл до нервного срыва. На меня накатила какая-то безотчётная холодная злость и непонятная бесшабашная удаль. Я повернулся к доктору и произнёс:

— А фамилия моей родной мамы — Меншикова! Без мягкого знака после «н». И у нас в Сибири в каждом городе есть тьма «меншиковых», но кто из них ведёт свой род от Александра Данилыча, актуально будет лет через сто… если архивы сохранятся!

— Мишенька! Да у тебя кровь носом идёт! Семён Маркович, да сделайте уже хоть что-нибудь! Мишеньке плохо.

Меня тут же утащили в ванную. Тщательно умыли и несмотря на моё вялое сопротивление опять отправили в кровать. Доктор накапал каких-то капель в стакан с водой и заставил выпить. После чего меня сразу сморил сон. Уже засыпая, успел подумать — надо бы поосторожнее быть с этими микстурами. Хрен знает что мне тут дают, могут и опиумной настойки накапать. Это сейчас в моде. Так и наркоманом стать недолго…

* * *

— Ой, вей! Я так испугалась за Мишу! Что с ним, Семён Маркович? — Серафима Самуиловна присела за стол и начала обмахиваться носовым платком: — Говорите, не молчите! У него шо-то серьёзное?

— Нет. У мальчика обычный нервный срыв. Он очень сильно перенервничал. Но я вижу вокруг него большую тайну! И это такой гембель, шо он меня пугает!

— А шо не так? Обычный мальчик, который перенёс много горя и хватил лиха столько, шо другим на всю жизнь хватит. Или я не везде права?

— Говорите, обычный мальчик? — Семён Маркович интонацией выделил «обычный» и помолчав продолжил: — Когда я впервые его увидел, таки — да, я тоже подумал шо это обычный мальчуган шести-семи лет который попал в скверную историю. И я не совсем был уверен, что он из неё легко выкарабкается. Очень уж серьёзные травмы у него были. Но через три дня меня уже взяло сомнение за его семь лет.