Выбор. Долгие каникулы в Одессе

Несомненно, это всё-таки было проявление эмоций аборигена чьё тело пришлось занять не по своей воле. Сам-то я взрослый и в меру циничный мужик (стариком себя называть мой язык пока не поворачивается) давно уж не испытываю таких эмоций. Пожалуй, что тоже с самого детства. Даже когда четыре года назад приезжал на похороны отца, убитого у подъезда собственного дома сторчавшимися нарками, добычей которых стала жалкая сдача с продуктового магазина. Тогда, кроме чувства гадливости к подонкам и страстного желания мести, более не испытывал ничего.

Оставив преподавательскую работу в Иркутском универе, переехал, а точнее сказать вернулся в Омск, чтоб быть рядом с мамой. Но спустя два года после смерти папы не стало и её. Вот тогда впервые и появилось ощущение горечи от утраты и пустоты внутри себя. Нафиг я пришёл в этот мир, если уйду не оставив после себя ничего, кроме нескольких своих работ да десятка учеников? Жизнь прожил, а… «ни Богу свечка, ни Чёрту кочерга».

И вдруг такой мощный взрыв эмоций. Хоть в чём-то не соврали фантасты. Значит и в самом деле что-то остаётся от реципиента, вот только как это контролировать, да и стоит ли? Кстати, это ещё большой философский вопрос кто из нас тут реципиент, а кто донор. Впрочем, а не хрен ли с ней, с этой философией? Буду я ещё заморачиваться на эту тему. Нет меня и нет его, есть мы! И у меня сейчас есть более насущная проблема.

Как мне вести себя в ситуации, когда в детском теле взрослый разум? Спалюсь ведь на раз, а там… здравствуй палата с мягкими стенами и добрыми докторами? Да ну нафиг! Лучше я прикинусь ветошью и нигде не буду отсвечивать, по крайней мере до тех пор, пока уверенно не укоренюсь в этой реальности. Конечно, так себе планчик, но других вариантов пока не вижу. Лишь бы мои благие намеренья не оказались, как всегда, дорогой в… Кстати, разговор зашёл на интересующую меня тему, и я навострил уши.

— Эсфирь Самуиловна, я знаю за ваше большое сердце, но вы ж таки должны понимать, что у ребёнка тоже есть мама и есть папа. И у них сейчас тоже за него болят их родительские сердца! Надо непременно сообщить властям. Они помогут разыскать родственников мальчика.

— Властям? Комиссарам в ГПУ? А чего они помогут… чего они вообще помогут? Помогут они, как же… Вей з мир! Как вы себе это представляете? Ребёнок три дня не живёт дома, а за него таки никто не спрашивает. Что это за папа и что это за мама, и что это за власть? Вот, к вам в больницу кто-нибудь спросил? А я вам точно скажу, никто не придёт и не спросит! Выбросили ребёнка на улицу и живи на радость.

— Нет! Если бы у него была любящая мама, дай ей Бог сто лет здоровья, или даже такая мамаша, как прости господи, какая-нибудь шалава с Сахалинчика, то за кипишь и ребёнка мы бы знали уже. Одесса большая, но в ней нет чтоб потерять совсем и не найти. Вы только взгляните на это бедное дитя, это ж горькие слёзы, а не совсем счастье. Ребёнок уже пришёл туда, куда никто сам идти не хочет. И ему осталось совсем радом. Мальчику негде взять шо надеть и шо покушать. И это летом! А шо будет зимой, если уже сейчас ему негде пойти шоб жить?

— Как негде? Да комиссары сейчас всех малолетних босяков в трудовые коммуны собирают, а тех, кто совсем шкет, в интернаты и детские дома определяют. Там и кормят, и поят, и одевают, и грамоте учат.

— Чему они там учат? Кто их там научит? Да кому эти малолетние бандиты там вообще нужны? Днём они ходют строем, дуют в дудку и стучат в барабан, а по ночам барабают лобазы. Да нехай те комиссары себе по голове так побарабанят как они людям в уши дуют! И вы-таки верите комиссарам?

Я замер лихорадочно анализируя услышанное. По всей видимости парнишка действительно не из местных раз его никто не хватился, а вот «Одесса», «комиссары», «ГПУ» и «трудовые коммуны» мне сказали о многом. По всей видимости я попал в Одессу середины-конца двадцатых годов. После первой мировой и гражданской войны в бывшей Российской империи насчитывалось свыше семи миллионов беспризорных детей, это были шокирующие цифры.

Детская беспризорность и связанная с ней детская преступность являлись питательной средой и кузницей кадров для «Иванов», предшественников современных мне воров в законе. Большевикам такой геморрой на ровном месте был совсем ни к чему. Социальная проблема грозила перерасти в политическую. И советская власть постепенно стала всё более жёстко относиться к бывшим «классово близким элементам».

Проще говоря, к уголовникам и их сообщникам. Повсеместно искореняя «Иванов», большевики заодно попыталась и «кузницу кадров» прикрыть. Насколько я помню, это не удалось и прежним властям тогда, не удалось и нынешней власти по сей день.