Выбор Донбасса

— Потому что это мое покаяние. Моя попытка исправить, сделать мир лучше. Потому что каждый человек отвечает за все, что делается вокруг.

Телицкий усмехнулся.

— Здесь мы с вами поспорим.

— Не о чем спорить, так и есть.

— Хорошо, — кивнул Телицкий, — возьмем меня. Что я могу? Ничего! Ни-че-го. Правдивую статью написать — не могу. Сказать, что думаю, — не могу. Против оружия, на меня наставленного, — вообще ничего не могу. От меня ничего не зависит. Тем более, мне и не хочется, чтобы от меня что-то зависело. Для меня важно, чтобы было тепло, солнечно и от стрельбы подальше. Чтобы меня никто не трогал!

— Это-то понятно, — вздохнул Свечкин. — Только если вы не хотите ни за что отвечать, вы и требовать ничего не можете. Ни тепла, ни солнца, ни тишины.

— А вы вот, — Телицкий обвел руками пространство, — за все это отвечаете и что, всем обеспечены? Требуете и дают?

— Очень плохо с лекарствами, — сказал Свечкин, — просто беда.

— Ну вот!

— Только я не об этом. Это наладится, я верю. Я к тому, Алексей, что вы не сможете спрятаться от того, что вам в той или иной мере придется отвечать.

— Мне? — Телицкий рассмеялся. — Я ни в чем не участвовал. Не ходил, не скакал, не жег. Даже в сети ничего не писал. За что мне отвечать?

— За Украину.

— Что вы вешаете не меня страну как хомут? Вы ведь тоже, получается, должны ответить.

— Потому я и здесь.

Телицкий постучал по столешнице пальцами.

— То есть, вы перед стариками за Украину прогибаетесь?

— Искупаю свою вину. Как могу.

— А я вот вины не чувствую!

— Совсем? — Свечкин посмотрел Телицкому в глаза.

Тот отвел взгляд.

— Почти. Это Порошенко и прочие! Вот они! Они обещали! Вогнали нас в дерьмо, и мы барахтаемся в нем всей страной!

— Вы знаете, в чем засада, Алексей? В том, что мы из раза в раз из одного дерьма попадаем в другое, уже погуще. В душу себе загляните.

Телицкий прищурился, достал новую сигарету, последнюю.

— И что?

— Сначала придет стыд. Густой, махровый, жуткий.

— Ну-ну.

— Потом вопрос: кто я и что я.

Телицкий пощелкал зажигалкой и закурил.

— Вы про русский — не русский?

— Да. Не только, но в основном. В том смысле, на что вы можете опереться, на историю, на цивилизацию или на пустоту.

Ворохнув деревья через улицу, налетел порыв ветра, сбросил со стола пластиковые ложки, прибил горьковатый дымок из жестяной трубы.

Телицкий ссутулился.

— Вы думаете в этом все дело?

— Знаете, я лежал там в низинке, в челюсть приложенный... Я лежал и думал, как там дед этот. Не о себе, как всегда, не о том, что меня, красивого и невиновного, возможно, расстреляют... Выживи, дед, думал я, выживи, пожалуйста!

Телицкий усмехнулся, но ничего не сказал.

— А потом меня накрыло, — сказал Свечкин. — Это словно кто-то свыше дает тебе выбрать, кем быть дальше. И ты понимаешь, что верный-то путь один, но, двинувшись по нему, тебе некому будет жаловаться, и отвечать за все — тебе, и искупать свое и чужое зло — тоже тебе, и прошлое выжигает в тебе память: Господи, прости, прости, прости меня за мои грехи, я не хочу и не буду больше!

— Проникновенно, — Телицкий поежился, затянулся, выпустил дым в сторону. — И что, теперь вы, типа, стали другой?

— А иначе и не получится.

— И это, значит, все тут такие? — Телицкий махнул рукой с зажатой в пальцах сигаретой на деревья — где-то там был Донецк.

— Я говорю только за себя, — сказал Свечкин.

— Жалко, что вас одного перекроило. Был бы универсальный рецепт, глядишь, спасли бы Украину. Все бы стали как вы.

— Люди сами должны смотреть в свои души.

— Не, ну что это? — Телицкий затушил сигарету о край тарелки. — Вы же знаете, как это на Украине. Украинца нужно заинтересовать.

— Неужели вам и осознания хочется на халяву? — удивился Свечкин.

— Ну, как... — Телицкий пожал плечами. — Это ж надо понять.

— Что понять?

— Ну, как жить с этим.

— О, господи! Вы словно «пробник» просите. Только я, извините, не Круглов.

— Кто?

— Мужик тут мотался по области. Хороший, говорят, мужик. Я не успел познакомиться. Лечил украинство наложением рук.

— И?

— Ваши подловили его. Подорвали автомобиль. В ноябре, кажется.

— Вот как.

Они помолчали, потом Свечкин качнул головой.

— Я думаю, вы все понимаете. Просто вам страшно.

— Мне страшно быть на всю голову ударенным! — взорвался Телицкий. — Такой, не такой, другой... Все здесь изображают не то, чем являются. Вояки, старики. Вы тоже! Ах, ах! Меня всего перекрутило, душу — в лоскуты, мозги — всмятку! Вы лучше скажите, когда эта жопа кончится? Мне больше не надо ничего. Когда, и все.

— Когда вы изменитесь, — сказал Свечкин. — Раскаетесь...

— Да-да, мы раскаемся, мы приползем, и тогда уж вы нас, как рабов...

Телицкий махнул рукой, не желая продолжать.

— Все же вам страшно.

— Чего страшно-то?

— А вы закройте глаза.

— Чего?

— Закройте, закройте, — попросил Свечкин.

— Будете, как Круглов?

— Я не умею.

Телицкий запустил пятерню в волосы. Другие люди! Дру-ги-е.

— Хорошо, я закрою, и что?

— Я вам объясню, — сказал Свечкин.

Телицкий подвернул чурбак, чтобы сесть удобнее, посмотрел на собеседника, спокойно выдержавшего взгляд, выдохнул и закрыл глаза.

— Все.

— Теперь дышите медленно и глубоко и опускайтесь как бы в себя.