Выбор Донбасса

Привычные мысли куда-то сдриснули, и Телицкий просто считал ходки туда-обратно. Одна. Вторая. Седьмая...

Свежий ветер путался под ногами, дышал в лицо.

Странно, Телицкий не чувствовал усталости. Вернее, чувствовал, но она обреталась где-то на периферии сознания. А вот петь или смеяться в голос хотелось неимоверно, он с трудом сдерживался.

Накормили чем-то, весело думалось ему. Ну не может же быть, чтобы само... Легко на сердце от песни веселой...

Последнее ведро Телицкий приволок в дом и, стараясь не шуметь, поставил у двери. Снял ботинки, осторожно пробрался в кладовку, посмотрел на спящего Свечкина и потом долго сидел перед кружкой остывшего чая, вспоминая деда, выколупывая из памяти, какой он был, где воевал, не рассказывал ведь почти ничего своему внуку, хмурился, усы седые, правая рука без пальца, медали.

Пусть ярость благородная...

Разбудил его звук клаксона: би-ип! би-би-ип! Телицкий не поверил, вскочил, пробился через старух на крыльцо.

— О! — словно старому знакомому закричал Николай, выбираясь из «лэндровера». — Какие люди! И как оно?

— Нормально.

Спустившись, Телицкий пожал протянутую ладонь.

Николай открыл багажник. Вместе они перетаскали продукты, туалетную бумагу, одежду, кипу журналов, железные уголки в дом.

— Интервью взяли? — спросил Николай.

— Взял, — кивнул Телицкий.

Свечкин появился из-за дома, голый до пояса, потный, с лопатой в комьях земли.

— Грядки устраиваю, — сказал он, здороваясь с водителем. — Потом еще повыше под картошку соточку бы перекопать.

— Я окончательно договорился, — сказал Николай. — В мае завезут брус, в июне-июле жди бригаду. Может, еще я с мужиками подъеду.

— Чаю попьешь? — спросил Свечкин.

— Ага. Перекурю только.

Телицкий воспользовался моментом и полез в салон на переднее сиденье.

— Я посижу пока?

Николай усмехнулся.

— Так не терпится?

Телицкий не ответил. Пахло освежителем и нагретым пластиком.

— Ну, твое дело, сиди — сказал водитель и, переговариваясь со Свечкиным, пошел к дому.

У крыльца они остановились. Николай оббил от грязи короткие сапожки, Свечкин угостился сигаретой.

Телицкий захлопнул дверцу и откинул голову на подголовник.

Ну, вот, можно и домой. Он закрыл глаза. Только гадко почему-то. Почему? Воды наносил. И все же... Ему показалось важным выяснить это до отъезда.

Я кто? — спросил он себя.

Сердце защемило. Где мой мир? Ну, не здесь же, среди Всеволодов и Ксений! Я же сдохну от тоски на грядках, в глуши, с радио при наличии батареек. А Свечкин будет звать меня раскапывать чужие погреба в поисках чего-нибудь вкусного. Вот радости-то! Мы будем скакать над банкой огурцов.

Я привык к другому.

Телицкий со свистом втянул воздух, словно его ударили в поддых. Почему же гадко-то так? Я уезжаю, да, я уезжаю.

Я не обещал. Я не чувствую за собой вины. Я никому ничего не должен. Они тут сами, в своем, со своими тараканами. А то, что было вечером...

Телицкий выпрямился.

Внутри его словно завибрировала, зазвенела старая, проржавевшая пружина. И кто-то словно подтянул ее, поправил, добиваясь чуть слышной вибрации.

Пусть ярость благородная...

Телицкий задохнулся. Он ощутил вдруг себя частью русского мира, миллионов и миллионов людей, уже ушедших, проживших и растворившихся в этой земле.

Они смотрели на него, они жили в нем и с ним, он нес их в себе.

Он понял: он больше, чем один человек. Он — лес, он — простор, он — жизнь. Он — мир, целая страна, раскинувшаяся на шестой части суши, громадная, сильная, прорастающая наперекор злой воле. Он — все, кто были до него. Их надежды, их мечты, их будущее.

И самая большая тайна: он бессмертен!

Он растворится в воздухе и в почве, в воде и в листьях. В детях!

Глупо требовать что-то от самого себя, когда ты — все. Ты все можешь и должен делать сам. Поддержка — внутри тебя. Силы — внутри тебя. Помощь — всюду. И цель твоя — чтобы мир стал лучше, жизнь людей стала лучше, не одного, не двух, всех, по возможности, всех.

Господи, подумалось Телицкому, я же даже не себе, я предыдущим поколениям обязан, они жили, они строили, они гибли ради того, чтобы с каждым новым поколением, с каждым годом... Они же за меня, в том числе... не спрашивая, не жалуясь, взвалив на женские, мужские, детские плечи...

А я?

— Куда?

Серая лента грунтовки уходила под капот. По обочинам вспухали, пенились кусты. Впереди белел город.

— Проснулся? — спросил с водительского сиденья Николай. — Я тебя будить не стал, сумку твою взяли, через полчаса уже будем.

Андрей Кузнецов (Луганск)

Ангел на плече

Старика Егорова в селе не то, чтобы недолюбливали. Правильнее сказать, избегали по возможности. Сам Егоров это обстоятельство так понимал: правду про других все сказать готовы, а за себя правду услышать — это уже болезненно для человеческой натуры.