Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве

Макасей, который до того времени лишь азартно слеза говорившим и даже шевелил губами, будто по- текст, рванулся, чтобы наконец сказать свое слово. Вы правы, правы! Действительно, трагедия, и мы в ней участники! Я мечтаю поставить такую пьесу... тэой противостоит судьбе, но судьбою является он сам образе своего двойника! Он сам олицетворяет свою судьбу, и все происходит в нем самом, но двойник конечно персонифицирован. Он - призрак, но не вульгарный театральный призрак, не привидение. И они все время меняются с героем местами, так что зритель временами не знает, кто из них кто. Это как бы старая комедия с переодеваниями, с неузнаваниями, но это и трагедия судьбы.

Марина снова запрыгала по комнате, бросила актеру цветок и захлопала в ладоши.

- Браво, наконец-то ты сказал что-то дельное. Хотя все это попахивает метерлинковской мертвечиной. - Она выхватила свой цветок у актера. - Это надо разыгрывать веселее, легче! Пусть будут клоуны, пусть герой и судьба показывают друг другу фокусы. Пусть они облапошивают зрителей, - она сделала фуэте, опрокинув все-таки маленькую ширмочку. - Давайте завтра же устроим здесь, в Ельце, какой-нибудь гениальный розыгрыш... Переоденемся англичанами, ты, Макасей, будешь английский шпион, я - твоя переводчица. И мы придем в штаб сдаваться. Ты раскаиваешься и готов сообщить все шпионские секреты!

- О, карневале! - расцветал Жан Антонио. - У нас в Неаполе не могут жить без карневале.

Воронов-Вронский веселился как мальчишка. Доктор не на шутку испугался.

- Ты с ума сошла! Вас расстреляют!

- А товарищ комиссар объяснит потом, что мы не шпионы, а невинные шутники и бродячие актеры.

- Вот-вот, - выдавил из себя Александр, - коли вы жрецы Мельпомены, у меня тоже есть идея, не такая, правда, смелая. Вы и в самом деле приходите завтра в штаб, если можно, не в виде шпионов, а в своем настоящем облике. - Он невольно почувствовал себя старым, умудренным жизнью папашей. - Для вас есть работа.

- Я догадалась! Вы хотите, чтобы мы выступали перед солдатами. Перед революционной массой. Я согласна. Замечательно! Что бы такое придумать получше? Макасей, Николай Николаевич, Жан Антонио! Думайте! Я могу петь, танцевать.

- Так любить, так уметь радоваться жизни... Это благодать, божий дар, - заметила Маргарита.

Доктор с неподдельным страхом воскликнул:

- По-моему, в нынешней ситуации такой дар просто беда! Это может привести черт знает к чему!

- А я люблю, когда чуточку опасно, - Маргарита провела цветком по роялю. - Я убеждена, что со мной и вокруг меня ничего плохого случиться не может.

Жан Антонио пообещал, что тоже придет к красноармейцам и будет им петь неаполитанские песни.

Внимание Александра привлекла большая окантованная литография на стене. Высокие, наклоненные к мостовой бамбуковые шесты, к ним прикреплены полотнища, разрисованные иероглифами - афиши. Позади фронтоны театров, балаганы, чайные домики с балкончиками, галереями и множеством фонариков. Подпись гласила «Театральная улица в Иокогаме».

Подошедший бесшумно Одинцов заметил:

- А вот японцы не хотят никакого нового театра и гордятся тем, что у них старый.

Иронии в голосе не было, был вызов. Александр распрямился.

- Я понимаю так, что мой театр вам не нравится!

- Если быть честным, нет.

- Что же вы промолчали при обсуждении?

- Полагал неэтичным публично дискредитировать своего сослужебника. Армейская солидарность.

- Весьма обязан. Предпочитаю, однако, открытый обмен мнениями. Я умею за себя постоять. Да меня и поддержали бы.

- Не сомневаюсь. Вы угадали вкус толпы, или, как теперь принято выражаться, массы. Ваше искусство может стяжать успех у нового зрителя. Но это не русская драматургия!

- Какая же?

- Но послушайте, как изъясняются ваши рабочие и крестьяне. Искусственный, не книжный даже, а целиком придуманный язык.

Александр подумал, что, возможно, суждение Одинцова справедливо: языку героев и впрямь недостает естественности. Говорят, будто читают по газете. Однако в Одинцове заметно раздражение. Почему? Невзлюбил с самого начала, едва увидел? Не приемлет утробно-физиологически? Или сам баловался литературой, в глубине души считает себя поэтом, жаждет признания? А тут вчерашний помприсповер[4], сегодняшний комиссар, приносит свое сочинение, и все слушают его, потому что он - власть...

- Вы интеллигент, Сан Саныч, - меж тем продолжал Одинцов. - В нашем отечестве привыкли высоко ценить это звание. А вы отказываетесь от первородства. Ломаете язык своих героев, подлаживаясь к плебейскому уровню сознания. Вы сами-то выше своих героев и своих пьес.

- Весьма сомнительный комплимент, чтобы не сказать двусмысленный.

- Да, да, вы правы, - заторопился Одинцов, - интеллигент в наше время проходит сложный путь.

- Позвольте вас спросить, ведь вы же военный. Хо рошо, военный инженер, и не стреляли. Но вы служите в Красной Армии и надеетесь, что вам не придется стрелять, драться? Зачем же вы здесь?

- Я поверил, что правда на вашей стороне.

- А сейчас не верите?

- Помилуйте, Сан Саныч... Впрочем, простите, меня зовут.