Выбор за тобой

Цезарий Бобжицкий был спортивным антиталантом: координации ноль, рефлексы отсутствуют, медленный, как муха, увязшая в смоле, а к тому же редкий зануда. Узнав, что новый ученик – прокурор, Хочинский уже предвкушал смачные истории из зала суда: как прокурор отправил за решетку мафиозного казначея, уличил во лжи коррумпированного политика или, скажем, получал угрозы от серийного убийцы из вырезанных из газет и наклеенных на листок буковок. На первой же разминке, примерно полтора года назад, он поинтересовался у Бобжицкого, что новенького у того на работе. Бобжицкий, не переставая выполнять наклоны, рассказал ему, уф-ф, об июльских поправках в Уголовном кодексе, а точнее, об изменениях в статье, уф-ф, двести сорок, уф-ф, посвященной необходимости информировать следственные органы, уф-ф, о совершенном или готовящемся, уф-ф, преступлении, уф-ф. Больше вопросов у Хочинского не было.

Инструктор встал в квадрат подачи, согнул колени, ударил по мячу. На сей раз он сыграл высоко, прямо под линией аута, чтобы у Бобжицкого было больше времени на реакцию. Прокурор снова выполнил заученную последовательность движений, отвел руку… И попал. Мяч отлетел от ракетки, ударился в боковую стенку.

– We-е-е-е а-а-а-are the cha-а-а-ampions, my friends!

 – вдруг запел Фредди Меркьюри. – A-a-and we’ll ke-e-e-ep on fi-i-i-i-ighting ‘til the e-e-e-end![34]

Хочинский растерянно огляделся вокруг.

– Прошу прощения. – Бобжицкий поставил ракетку к стене. – Сейчас вернусь.

Прокурор открыл стеклянную дверь, достал из сумки телефон и принял звонок, не дав вокалисту Queen допеть.

– Да, слушаю… – сказал он, прикрыв ухо рукой. – Ага… Ага… А его уже восстановили? Нет? Хм. Это было после публикации или… Да, да. А что с нашей дамой…? Еще не известно, понимаю… Ну ничего, тогда держи руку на пульсе… А? Только если представится случай сделать это, не вызвав подозрений, тогда да… Конечно, я полностью отдаю себе отчет… Ага. До свидания.

Прокурор Бобжицкий выключил телефон и вернулся к игре.

Эту фотографию Юлита сделала пять лет назад, когда еще училась в институте. Рафал уехал по обмену на год в Лестер. Летать друг к другу им было не по карману, так что оставались разговоры по скайпу. Поначалу все было прекрасно. Рафал делился с ней повседневными проблемами из жизни за границей: нигде не купишь нормальный хлеб, билеты на автобус такие дорогие, что он везде ходит пешком, даже в ливень, непонятно, когда использовать the

, а когда a, а однокурсники думают, будто Польша – это третий мир, где по улицам бегают кабаны.

Но уже через несколько месяцев их беседы сошли на нет: темы иссякли, а ужасное качество связи, на которое они раньше не обращали внимания, вдруг стало раздражать. Они по-прежнему созванивались каждый день, но уже скорее из чувства долга, нежели внутренней потребности. Звонки становились все короче, в них появлялось все больше пустых, ничего не значащих фраз, заполнителей тишины: “ну и вот…”, “как-то так все”, “день как день”. Раньше они писали друг другу пространные электронные письма, а теперь письма напоминали открытки из пионерского лагеря: светило солнце, мы играли в мяч, а на обед был томатный суп. Несмотря на это – а может, как раз поэтому, – Юлита придавала каждому слову огромное значение. Она пыталась отыскать тайные смыслы, словно каббалист, пытающийся постичь скрытое значение Торы, словно юрист, в двадцатый раз перечитывающий один и тот же параграф в надежде заново его проинтерпретировать. Когда Рафал писал, что он привык к жизни в Англии, может, он на самом деле хотел сказать, что больше по ней не скучает? Когда он отправил ей сообщение “Мне тебя не хватает”, он правда так думал или написал это, просто чтобы ее успокоить? Почему он не добавил в конце смайлик с поцелуем или хотя бы восклицательный знак?

Юлита ходила подавленная и раздраженная, она злилась на Рафала за то, что он недостаточно старается, злилась на себя, что не смогла избежать паранойи. Она хотела написать ему о своих чувствах: что иногда ей так его не хватает, что она не может уснуть, что она боится того, что будет, когда он вернется, что она расплакалась, случайно разбив подаренную им на четырнадцатое февраля чашку. Но у нее не получалось подобрать слова, которые не звучали бы фальшиво, на все эти “люблю”, “обожаю” и “целую” у нее уже выработалась аллергия: их так часто использовали, что они лишились вкуса, сделались тошнотворными, как жвачка, которую слишком долго жевали.