Выход

Она рассказала об огромных мусорных контейнерах, наполненных как мертвыми, так и уцелевшими, и о вокруг и далеко от них разбросанных использованных упаковках, на которые бесцеремонно наступает человек, а животные копошатся и вгрызаются зубами. Они были мертвы, но никому не было до них дела. И тут даже не знаешь, что лучше: представлять из себя карикатуру на истерзанную смерть или томиться неизвестно сколько в ожидании более гуманных счетов с жизнью.

Весть о том, что смерть для емкости наступает вместе с потерей ее целостности, стала для нас облегчением и в некотором роде открытием. Ведь мы-то полагали (и многие, кто так думали, старались держать эту мысль при себе и не решались озвучить вслух, чтобы не испортить царившую вокруг негу), что погибель прямо зависима от обилия в нас жидких и сыпучих тел. Но теперь выясняется, что жизни без содержимого быть? Что циркулируемые безумцами (по-другому их и не называли) слухи правдивы? И даже потеряв себя изнутри, всецело отдавшись человеку, это не станет концом всему?

Все так, выдавил через силу челюстной тренажер. И зал возликовал. Но ненадолго. Ибо интонация, с какой то было произнесено, заставила нас насторожиться и умерить степень торжества. А причиной тому послужило чувство страха, источаемое ею. Да-да. Упаковка Для Жвачки боялась. Она лицезрела две крайности, что нас ожидают, во всей их грязной обыденности, – и ни одна не могла ее устроить. Собственно, как и меня; да и много кого.

Согласно тому, какую степень достоверности наделяли сказанному, вопросы приобретали различную направленность: доверчивую – касаемо того, сколько же еще жвачек в ней осталось, и подозрительную – относительно того, как объясняется тот факт, что она еще жива, если ее открыли? Может, все это обман и в действительности она нисколечко даже ни мята? И допуская обратное, разве деликатность проделанного не ставит под сомнение положение о неблагодарности людской?

Но дождаться необходимых разъяснений никому было не суждено. Потому что в ту же секунду, как только Жвачку заподозрили во лжи, она надулась и более не произнесла ни слова…

Не то чтобы и я видела прямую связь между жизнью и наличием собственного содержимого – ведь моя память хоть и смутно, но выдает фрагменты того, как я создавалась, – однако мною усматривалась зависимость психологического самочувствия от процента содержимого. Разве боль поведавшей свою историю Жвачки не следствие того, что у нее отняли часть ее самой? Может, в таком случае пустота образуется не только физически, но и на душе оставляет неотъемлемый след? Да и вообще, влияет ли состав вещества на наш характер? Можно ли сказать, что мы – это то, что из нас едят?

В то время я еще не знала ответов на все вопросы. И, возможно, только ради их поиска стоило прожить до сего дня…

Неделей позже я стала свидетелем сцены, когда у Ягодного Сока заканчивался срок годности. Весь тот период, что простояла на четвертом ярусе отдела напитков, я особо не замечала его. Мы были крышечно знакомы, не более того. Не знаю, отличался ли он молчаливостью с первого дня (что снова отсылает к вопросу влияния состава на наши характеры), но ясно одно: оставаться ему в моей памяти тихоней и впредь, не потревожь однажды глас вопиющего (пусть ныне и до скончания времен никого он не коснется) успевшую было восстановиться атмосферу. Он непрерывно драл упаковку, желая быть услышанным, – хотя прекрасно осознавал, что это напрасный призыв и наши голоса не восприимчивы для человека, – и даже молил быть украденным (одно это слово явно характеризовало степень упадка: мы ведь не используем его по отношению к себе; оставить по себе чек, подтверждающий оплату, вот наша святая обязанность). Затем уже в ход пошли рекламные фразочки (он их распевал): «Ягода-Сочнягода», «из настоящих фруктов» и «без консервантов»…

Не подумайте, это не было такой уж и редкостью; пение даже приветствовалось. За исключением разве – вынуждена то с прискорбием признать – эпизодов, когда находились некоторые, кого коробило от употребления иностранной лексики. «Она пагубно сказывается на внутренностях, – утверждали они, – нужно петь только наши лозунги», – за чем без дальних разговоров и следовала демонстрация. А причина конфликта, мне думается, была в обычном незнании: если бы они сами владели иностранным диалектом, то тогда бы запели по-другому.

…Так вот, плеяда неравнодушных рвалась хоть чем-нибудь послужить Соку и просила его ответить, больно ли ему и есть ли возможность облегчить его страдания, – но даже на это он не был годен. Для него, все естество которого отдавало горечью панического страха, нас словно не существовало.

Но за три дня до истечения срока он вдруг замолчал и больше не издал ни звука, будто заживо умер.