Выпусти птицу!

а ужасающий расчет –

в открытом море

безопасней.

Артист, над мировой волной

ты носишься от жизни к смерти,

как ограниченный дугой

латунный

сгорбленный

рейсфедер!

Но слышит зоркая спина

среди безвыходного сальто,

как зарождается волна

с протяжным именем – пасата.

«Пасата,

возвращающая волна,

пасата,

запретны мои заплывы,

но хлынула тишина

возврата,

я обожаю воду –

но что она без земли?

Пустая!

Я обожаю свободу –

но что она без любви,

пасата?

Неси меня, пока носишь,

оставишь на берегу, –

будь свята!

Я встану

и, пошатываясь,

тебя поблагодарю,

но ты растворишься в море,

не поглядев,

пасата…»

«Память – это волки в поле…»

* * *

Память – это волки в поле,

убегают, бросив взгляд, –

как пловцы в безумном кроле,

озираются назад!

«Ты поставила лучшие годы…»

* * *

Ты поставила лучшие годы,

я – талант.

Нас с тобой секунданты угодливо

развели. Ты – лихой дуэлянт!

Получив твою меткую ярость,

пошатнусь и скажу как актер,

что я с бабами не стреляюсь,

из-за бабы – другой разговор.

Из-за Той, что вбегала в июле,

что возлюбленной назвал,

что сейчас соловьиною пулей

убиваешь во мне наповал!

Охотник

Я иду по следу рыси,

а она в ветвях – за мной.

Хищное вниманье выси

ощущается спиной.

Шли, шли, шли, шли,

водит, водит день-деньской,

лишь, лишь, лишь, лишь

я за ней, она за мной.

Но стволы мои хитры,

рыси – кры…

Олень по кличке «Туманный Парень»

Ты отвези меня, Туманный Парень,

к оленям вольным от недотык!

Почти до наста,

объятый паром,

дымится

вывалившийся

язык.

Безмолвье тундровое фарфорно.

И слева вздрагивает бегом,

как сбоку

зеркальце

у шофера,

опальный воздух над языком.

Как испаряются, дрожат рогами

стада оленьи издалека!..

Так жук на спинке

сучит ногами,

цепляя воздух и облака.

Олени вольные,

примите с ходу!

Въезжаем в стадо, взрыхлив снега.

Четырехтысячная свобода

тебя обнюхает, как сынка.

И вдруг умчатся, ружье учуя…

Туманный Парень –

опасный гость.

Пахнет предательством

избыток чувства.

Не зря есть в сердце оленьем кость.

Как солнце низко,

Туманный Парень!

Доисторическая тоска

стоит, как радуга,

испаряясь,

немою

музыкой

с языка!

Жизнь не туманна – она железна.

Нам мотонарты кричат в снегу,

будто оранжевые

жилеты

людей,

работающих в пургу.

Стихи о чистоте

Целуется при народе

с танцором нагая подруга…

Ликуй, порнография плоти!

По есть порнография духа.

Докладчик порой на лектории,

распарившись как стряпуха,

раскроет аудитории

свою порнографию духа.

Искусство он поясняет,

лишенный и вкуса и слуха.

Такого бы постеснялась

любая парижская шлюха!

Подпольные миллионеры,

когда твоей родине худо,

являют в брильянтах и нерпах

свою порнографию духа.

Напишут чужою рукою

статейку за милого друга.

Но подпись его под статьею

висит порнографией духа.

Когда на собрании в зале

неверного судят супруга,

желая интимных деталей,

ревет порнография духа.

Как вы вообще это смеете,

как часто мы с вами пытаемся

глядеть при общественном свете,

когда и двоим – это таинство…

Конечно, спать вместе не стоит,

но в скважине голый глаз

значительно непристойнее

того, что он видит у вас.

Клеймите стриптизы экранные,

венерам закутайте брюхо.

По все-таки дух – это главное.

Долой порнографию духа!

Кемская легенда

Был император крут, как кремень:

кто не потрафил –

катитесь в Кемь!

Раскольник, дурень, упрямый пень –

в Кемь!

Мы три минуты стоим в Кеми.

Как поминальное «черт восьми»

или молитву читаю в темь –

мечтаю, кого я послал бы в Кемь:

1…

2…

3…

4…

5…

6…

7…

Но мною посланные друзья

глядят с платформ,

здоровьем дразня.

Счастливые, в пыжиках набекрень,

жалеют нас,

не попавших в Кемь!

«В красавицу Кемь

новосел валит.

И всех заявлений

не удовлетворить.

Не гиблый край,

а завтрашний день».

Вам грустно?

Командируетесь в Кемь!

Спальные ангелы

П. Вегину

Огни Медыни?

а может, Волги?

Стакан на ощупь,

Спят молодые

на нижней полке

в вагоне общем.

На верхней полке

не спит подросток.

С ним это будет.

Напротив мать его

кусает простынь.

Но не осудит.

Командировочный

забился в угол,

не спит с Уссури.

О чем он думает

под шепот в ухо?

Они уснули.

Огням качаться,

не спать родителям,

не спать соседям.

Какое счастье

в словах спасительных:

«Давай уедем!»

Да хранят их

ангелы спальные,

качав и плакав, –

на полках спаренных,

как крылья первых

аэропланов.

Слеги

Милые рощи застенчивой родины

(цвета слезы или нитки суровой)

и перекинутые неловко

вместо мостков горбыльковые продерни,

будто продернута в кедах шнуровка!

Где б ни шатался, кто б ни базарил

о преимуществах «ФЭДа» над Фетом –

слезы ли это? линзы ли это? –

но расплываются перед глазами

милые рощи дрожащего лета!

Кольцо

Лоллобриджиде надоело быть снимаемой,

Лоллобриджида прилетела

вас снимать.

Бьет Переделкино колоколами

на Благовещенье и Божью мать!

Она снимает автора, молоденькая

фотографиня.

Автор припадет

к кольцу

с дохристианскою эротикой,

где женщина берет запретный плод.

Благослови, Лоллобриджида, мой порог.

Пустая слава, улучив предлог,

окинь мой кров, нацель аппаратуру!

Поэт полу-Букашкин, полу-Бог.

Благослови, благослови, благослови.

Звезда погасла –

и погасли вы.

Летунья слава, в шубке баснословной,

Как тяжки чемоданища твои!

«Зачем Ты вразумил меня, Господь,

несбыточный ворочать гороскоп,