Высокочтимые попрошайки

— И что при данных обстоятельствах я не сделал ничего дурного. Напротив, я поступил великодушно, обещав…

— Без сомнения.

— Я же не поступил подобно тем редакторам, которые тотчас берут вас за горло, едва вы сходите с парохода?

— Нет, эти разбойники не имеют никакого права перемывать тебе косточки… Ты положись на меня.

— Благодарю вас, весьма признателен. Всего вам хорошего, Абисогом-ага, пожалуйте как-нибудь к нам в редакцию на чашку кофе.

— Хорошо, на днях приду. А насчёт завтрашней газеты, стало быть, не забудь.

— Будьте спокойны. — И с этими словами редактор откланялся.

Оставшись один, Абисогом-ага зашагал быстрей и пустился в рассуждения: «Я сам себе не кажусь таким уж большим, каким, видать, кажусь этому редактору. Но, наверное, он лучше разбирается в людях, ведь он редактор и человек учёный… Те, которые завтра увидят в газете моё имя, ясное дело, всполошатся, и каждому захочется прийти ко мне… Поэтому завтра я должен нарядиться в свою воскресную одежду, а также надеть и золотые часы с цепочкой. Напрасно я и слуг своих с собой не привёз. Но откуда я мог знать?.. Завтра всем станет известно, что в Константинополь приехал один большой человек — благородный, благонравный, благомыслящий, благодетельный, благо… и бог весть ещё какой. И каждая жена мужу своему скажет: «Давай дочь нашу за этого Абисогома-агу выдадим». А муж ответит: «Ещё посмотрим, захочет ли Абисогом-ага на нашей дочери жениться? Скорее он на девушке из богатой семьи жениться захочет». И после такого ответа муж и жена заспорят между собой и раздерутся. Ну и бог с ними… Зато чем больше разговоров обо мне будет, тем быстрей покончу я со своим делом — присватаюсь к какой-нибудь богатой барышне и же…».

Тут Абисогом-ага вдруг осёкся, ибо невзначай столкнулся с вожаком каравана тяжело навьюченных ослов: погружённый в свои мысли, он не обратил внимания на шедших навстречу ему животных, которых на главной улице Пера всегда предостаточно.

— Посторонись, — сказал погонщик-перс Абисогому-аге, по-видимому, желая оправдать своего ишака.

— Ты бы это чуть раньше сказал, я и посторонился бы, — проговорил наш новоприезжий и продолжал свой путь.

2

Носильщики не только никогда не видели улицы Цветов, но и слыхом не слыхали об ней, однако, следуя примеру известного разряда людей, которые прикидываются знающими то, чего не знают, и которым в нашей нации несть числа, они взяли на себя смелость сказать Абисогому-аге, что улица Цветов им хорошо знакома.

Эта смелость, а вернее, наглость, конечно же предосудительна, однако куда наглее поступают люди, которые обучались поварскому искусству, а сами подвизаются на поприще критики, или, немного позанимавшись геометрией, разглагольствуют о законах движения звёзд, или, вскормив пару гусей и две пары коров, обсуждают вопросы воспитания, или, произведя на свет одного ребёнка, пускаются в рассуждения о том, на какой именно точке земного шара произошёл первый человек, или, наконец, в разговорах своих порой касаются таких материй, в коих решительно ничего не смыслят. Да, эти люди, безусловно, заслуживают более сурового осуждения, нежели носильщики, потому что критика, или астрономия, или педагогика и прочая отнюдь не то же, что улица Цветов, которую можно легко выучить, то бишь найти, расспрашивая встречных. И действительно, носильщики, то и дело справляясь о местонахождении улицы Цветов, нашли-таки эту улицу и вскорости постучались в ворота дома номер 2. Замечу мимоходом, что я знаю множество ораторов, которые, проговорив семь-восемь часов, так и не находят искомой улицы и вынуждены блуждать по другим улицам, заставляя тащиться по ним и своих слушателей.

Едва только носильщики постучались, дверь отворилась, и перед ними предстала пожилая женщина с длинным смуглым лицом, которое было сплошь исчёркано временем — точно так, как редактор еженедельника «Масис»[3] исчёркивает рукопись в четыре строчки, сообщающую о чьей-то кончине либо о чьей-то женитьбе. Носильщики, переступив за дверь, опустили свои ноши на пол и принялись вытирать физиономии.

— Это вещи Абисогома-аги, конечно? — спросила морщинистая женщина, оглядывая носильщиков.

— Он себя не назвал, — ответил один из носильщиков, обтирая грязным платком голову.

— Какой он с виду?

— На нём был плащ, балахон какой-то.

— Светлый? Тёмный?

— Нет, чёрный.

— Чёрный?

— Да, но хороший, окрутишься — не озябнешь и в лютую стужу.

— Да как ты смеешь! Ты кого это окрутить собираешься? Я не из тех дам, которые… понимаешь? — возмущённо проговорила пожилая женщина, подчёркивая каждое своё слово.

— Я ведь ничего худого не сказал… Ну, окрутишься. Ну и что, разве это плохо? — отвечал носильщик, расстилая на стуле намокший платок.

— Плохо, хуже всего на свете…

— Не знаю. Этакие хитроумные штучки в моей голове не укладываются.

— Сейчас я уложу. Скажи-ка на милость, ты знаешь меня?

— Если б ты окрутилась, разве повредила б себе?

— У меня есть муж!

— Одно дело — муж, а другое дело — он. Ведь он греет! Скажем, захотела ты вдруг зимой среди ночи на двор выйти, — не мужа ведь на спину себе набросишь, а его.

— Абисогома-агу?