Высоцкий. На краю

Ксюша постоянно сопровождала Высоцкого в его последние дни. «Он приехал ко мне со своей Оксаной, – рассказывал Иван Бортник. – В каком-то вельветовом костюме, такой весь из себя. Только заходит: «Выпить нечего? А-а-а, есть!» – увидел все-таки бутылку, которую я спрятал под стол. Выпили. «Поехали ко мне», – говорит.

Взяли мы таксюгу, приехали к нему… В общем, остался я у него. Утром, понятное дело: «Давай похмелимся». Я сходил в магазин, принес две бутылки. Оксана кричала. Ну, она уже себя Мариной Влади почувствовала, разбила одну бутылку…» Высоцкий обиделся, а потом через силу грустно улыбнулся, глядя, до чего расстроился Бортник, вспомнив мудрые слова бандита Горбатого из «Эры милосердия»: «Кабаки и бабы доведут до цугундера!»

23 июля состоялся последний телефонный разговор с Мариной Влади:

– Я завязал. У меня виза и билет на двадцать девятое. Скажи, ты еще примешь меня?

– Приезжай. Ты же знаешь, я всегда тебя жду.

– Спасибо, любимая.

Он пишет ей: «Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление, что я смогу найти выход, несмотря на то что я сейчас нахожусь в каком-то слабом и неустойчивом периоде.

Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя необходимым, полезным и не больным. Главное – я хочу, чтобы ты оставила мне надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты – единственная, благодаря кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз – я люблю тебя и не хочу, чтобы тебе было плохо.

Потом все станет на свое место, мы поговорим и будем жить счастливо.

Ты. и В. Высоцкий».

Она прочтет это письмо. И прочтет его последнее стихотворение, обращенное к ней:

И снизу лед, и сверху – маюсь между:Пробить ли верх иль пробуравить низ?Конечно, всплыть и не терять надежду!А там – за дело в ожиданье виз.Лед надо мною – надломись и тресни!Я весь в поту, хоть я не от сохи.Вернусь к тебе, как корабли из песни,Все помня, даже старые стихи.Мне меньше полувека – сорок с лишним, –Я жив, 12 лет тобой и Господом храним.Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним,

Мне есть, чем оправдаться перед Ним.

Стихотворение осталось там, в Париже. Она тоже там, далеко.

Хорошо, что еще успел оставить и «Две просьбы» конкретному адресату – «М. Шемякину – другу и брату – посвящен сей полуэкспромт»:

IМне снятся крысы, хоботы и черти.Я Гоню их прочь, стеная и браня,Но вместо них я вижу виночерпия,Он шепчет: «Выход есть – к исходу дняВина! И прекратится толкотня,Виденья схлынут, сердце и предсердия

Отпустят, и расплавится броня!»Я – снова – я, и вы теперь мне верьте, яНемногого прошу взамен бессмертия, –Широкий тракт, холст, друга да коняПрошу покорно, голову склоня:Побойтесь Бога, если не меня,Не плачьте вслед, во имя Милосердия!IIЧту Фауста ли, Дориана Грея ли,Но чтобы душу – дьяволу – ни-ни!Зачем цыганки мне гадать затеяли?День смерти уточнили мне они…

Ты эту дату, Боже, сохрани, –Не отмечай в своем календаре илиВ последний миг возьми и измени,Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реялиИ чтобы агнцы жалобно не блеяли,Чтоб люди не хихикали в тени.От них от всех, о, Боже, охрани,Скорее, ибо душу мне ониСомненьями и страхами засеяли!

Поздно вечером 24 июля постепенно все разбрелись с Малой Грузинской. И мама, и Абдулов, и Янклович, и Сульповар с Щербаковым, и все прочие, кто весь день толклись в квартире, все, кому он с утра говорил: «Я сегодня умру». Где-то там дремали, в других комнатах, Анатолий Федотов и Оксана.

Ночью, около половины четвертого утра, Высоцкий проснулся. Голова была на удивление ясной. В комнате было тихо и темно, он не различал предметов. Он не хотел умирать, но чувствовал, что жизнь покидает его, понимал, что остановить это невозможно и не жалел ни о чем.