Выживший. Чистилище

В течение часа Северцев выкрикивал имя каждого из заключенных и объяснял его дальнейшие перспективы. Каким-то непонятным образом получилось, что политические будут впахивать на бурении новой нефтяной скважины в семи километрах от лагеря, причем туда и обратно будут двигаться пешим ходом исключительно в сопровождении конвоя. Ну а уголовникам, и мне в том числе, нашли применение в пределах лагеря. Кого-то отправили на судоверфь, кого-то на нефтеперегонный завод, кого-то на завод по производству брома, на радиевый и гелиевый заводы… А меня и еще троих командировали на механико-ремонтный завод чернорабочими, где требовались не только мастеровитые люди, но и грубая физическая сила. На предприятии, представлявшем собою кирпичное здание на площади в полтора футбольных поля, производилось, но по большей части ремонтировалось оборудование для нефтяных вышек. Одного из блатных забрал под свое начало начальник производственного цеха, а мне и еще двоим предстояло заниматься погрузкой-разгрузкой металлоконструкций и ящиков с деталями для оборудования по добыче нефти. В принципе, работа привычная, что в доке мешки-ящики таскал, что тут железки. Только вот пахать предполагалось не за деньги, а за жратву и обмундирование, да и в свободное от работы время за пределы лагеря не погуляешь. Не говоря уже о явно не черноморском климате.

На заводе большинство рабочих составляли осужденные, но присутствовали и вольнонаемные, жившие на правом берегу соседней с Чибью реки Ухты в поселке-поселении. Даже представительницы слабого пола попадались, работавшие на не особо тяжелых в плане физических энергозатрат должностях. Честно сказать, писаных красавиц среди них не наблюдалось, но зеку хоть косая, хоть кривая, лишь бы щель промеж ног имелась, как с плотоядной усмешкой прокомментировал мой соэтапник Гриша Сретенский с погонялом Казбек. Данное прозвище получил еще на воле за то, что курил исключительно эту марку папирос. И в ИТЛ он прибыл со все еще солидным запасом курева, который несколько подтаял после первоначального шмона. Представляю, как жируют вертухаи, которые с каждого зека имеют свой кусок. Ничего, отольются кошке… Они ж друг друга к стенке пачками ставили в эти годы, если историки не врали. Сегодня ты царь горы, а завтра на твоем месте другой, и тебе уже, глядишь, лоб зеленкой мажут. Так что, как говорил то ли Сунь Цзы, то ли Конфуций: «Если долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как по ней проплывет труп твоего врага».

Радовало, что над душой не стояли конвойные, и даже на обед в столовую мы отправились сами по себе. Черт, уже и на вкус внимания не обращаешь, в голове сидит раскаленным гвоздем мысль, что от такого «изобилия» скоро могут начаться голодные обмороки.

На обратном пути к заводу остановился у стенда, почитать местную прессу. Она была представлена газетами «Вышка» и «На вахте». Не выдержал, поржал над заметкой, как заключенные из числа евреев справляли субботу в недостроенном бараке лагеря, изготовив вино из спрятанного в посылки изюма, и не вышли на работу. Соответственно, «виновникам торжества» влупили по 10 суток карцера. В этой канве напоминали, что в молодой Советской республике и Ухтпечлаге в частности идет непримиримая борьба с религиозным мракобесием.

А я как раз сегодня, во время одной из передышек, успел познакомиться с работавшим в столярном цеху при заводе бывшим священником, отцом Илларионом. В столярке нам было разрешено греться, когда не было работы на улице. Илларион мастерил деревянные ящики, выстилавшиеся опилками, куда укладывали особо ценные конструкции, чтобы не повредить их во время транспортировки.

Отцу Иллариону — в миру Василию Яковлевичу Злотникову — было 58 лет. Когда-то он был послушником Онежского Крестного монастыря в Архангельской губернии. В 1922 году монастырь упразднили, и Илларион стал странствующим монахом. Бродил по селам и деревням архангельщины, за краюху хлеба и стакан воды крестил детей, отпевал покойников, проводил службы в разоренных храмах или вообще по домам, пока на него не обратила внимание губернская комиссия по борьбе с религиозными пережитками. Сначала отмотал пять лет, выйдя на свободу, вернулся к старому занятию, вновь был осужден, теперь уже на восемь лет как рецидивист, как ни смешно это звучит. А по мне, скорее грустно.

Этот приземистый, ростом мне по плечо пожилой человек говорил размеренно, не повышая голоса, и посидев рядом с ним первый раз минут десять, я словно впал в гипнотическое состояние. Его лицо после трех лет из восьми отпущенных в неволе еще сумело сохранить некую благообразность, которую только подчеркивала седенькая бородка. Но более всего поражал его взгляд. Он словно смотрел в самую душу, я чувствовал себя перед ним абсолютно голым, но не испытывал при этом стыда, как не испытывает стыда младенец пред матерью или отцом. В этом взгляде были и снисходительность, и отеческая любовь, и грусть от творящегося вокруг, и знание чего-то мне недоступного.