Взбаламученное море

В салоне Софи все уже были в сборе: Петцолов в этот раз на своем толстом, драповом сюртуке имел золотой аксельбант; Евсевий Осипович приехал, по-видимому, на целый вечер; у правоведа бакенбарды заметно подросли и сделались еще более солидны.

- Merci, monsieur Писемский, merci, - говорила Софи, ангельски улыбаясь и пожимая мне руку.

Ливанову я поклонился, не подходя к нему, и он, не привставая с своего места, склонил свою голову.

С Петцоловым мы тоже раскланялись издали.

- Что вы именно будете читать нам? - спросил меня Бакланов, бледный и худой.

- Последнюю мою вещь: "Старческий грех", - отвечал я не без ударения.

Я с умыслом хотел страданиями моего бедного романтика намекнуть, кому надо, на мои собственные чувствования.

- Ах, это мой милый Иосаф, - воскликнула вдруг Софи.

- Вы читали? - спросил я ее. "Софи читала! - подумал я: - уж в самом деле не влюбилась ли она в меня!"

Бакланов между тем отнесся к Евсевию Осиповичу.

- Он будет нам читать свое произведение: "Старческий грех".

Ливанов опять величественно склонил свою голову.

- Все, что вышло из-под пера их, мне приятно, - сказал он ласково-обязательным тоном.

- Господин Писемский реалист, - сказал Петцолов.

Я ничего ему не возразил, а удивился только. что он знает это ученое слово.

Читать меня Софи посадила против себя, и при этом я должен был сложить со столика "Петербургские Ведомости", "Современник" и "Русский Вестник".

"Странно что-то это", - думал я.

Евсевий Осипович тоже сел против меня.

Петцолов наклонился за стулом Софи.

Бакланов сел в углу. Ему, видимо, было не до того.

Приступив к чтению, я хотел поскорее перейти к сценам любви; но, к удивлению своему, заметил, что слушатели мои, как только я стал описывать гимназическое воспитание, ужасно заинтересовались.

На том месте, где моего героя секут, я видел, что большие глаза Софи в ужасе раскрылись. Я нарочно в конце этой сцены поприостановился.

- Это ужасно! - говорила она. - У нас в пансионе точно так же... меня секли!

- Вас, Софья Петровна? Господи! - воскликнул я, воображая себе, как это можно, чтоб ее секли.

- Уверяю вас, а голодом так по целым неделям морили!

- А помните, - отозвался из угла Бакланов: - у нас учитель латинского языка в гимназии - схватить за волосы и начнет таскать по полу, да пинками еще бьете в грудь.

- У нас в корпусе, когда четыреста розог давали и мальчик закричит, так подлецом считали! - добавил Петцолов с своей стороны.

Не делали мне никаких замечаний только правовед и Евсевий Осипович. Последний даже с некоторою гримасой сказал мне:

- Продолжайте, пожалуйста!

Я перешел наконец к сценам любви и чувствовал, что голос мой дрожал душевными нотами, которые, казалось бы, должны были проходить в то сердце, в которое предназначались.

Замечания, впрочем, начались тогда только, как я начал описывать разных лиц, к которым Иосаф ездил занимать деньги.

- Вот кто проприетеры-то! - воскликнул Бакланов, когда я прочел о скупом молодом купце: - их бы надобно душить...

На том месте, где я описывал пьяного майора, вмешался Петцолов.

- У нас до сих пор еще есть батальоный командир, который каждогодно по два месяца пьет запоем.

- Читайте, пожалуйста, дальше! - перебил его, обращаясь ко мне, Евсевий Осипович.

Я продолжал.

Когда описывалось, как взяли Иосифа в острог, как производилось следствие над ним, участие со всех сторон было полное.

- Какой гадкий этот полицмейстер! - заметила Софи.

Когда же я прочел, как тело Иосифа в тюрьме, упав, звякнуло, она даже вздрогнула.

- Бедный! - проговорила она.

- Чудесно! чудесно! - воскликнул Бакланов.

- Как славно вы разных этих канальев обрисовали! - заметил Петцолов.

- Этакие случаи возможны только при закрытом суде, - заметил правовед.

- Конечно! - отвечал я ему.

Около двадцати уже лет мое авторское самолюбие получает щелчки оттуда и отсюда, и все-таки я не приучил себя наблюдать, как и что вокруг меня происходит.

Но видел и подметил все это Евсевий Осипович.

В продолжение всего этого чтения и отзывов, у него не сходила с губ насмешливая улыбка.

Стали поспешно подавать ужинать, и мы все уселись.

Я посажен был около хозяйки.

- Чудесно! чудесно! - говорила она.

Я скромно, но не без удовольствия тупился.

- Вы вот, как видно, наблюдали жизнь, - обратился вдруг ко мне Евсевий Осипович: - скажите: какая по преимуществу поражает вас в теперешнем нашем обществе черта?

- Право, не знаю! - отвечал я.

Мне не хотелось с ним говорить.

- Черта все-таки движения вперед, - подхватил Петцолов.

Евсевий Осипович не взглянул даже на него.

- Черта торопливости! - продолжал он, исключительно обращаясь ко мне. - У нас все как-то скоро поспевает. Каково это выходит, того не разнюхивай очень, но зато скоро.

Я сначала и не понял, к чему он эту речь клонит.

- Вот у вас ведь этот аксельбант академический? - обратился он вслед затем к Петцлолову.

- Да-с, - отвечал тот серьезно.