Взбаламученное море

- Я, например, - продолжал Евсевий Осипович, опять как бы обращаясь ко мне: - сам некогда в молодости служил в военной, знаю теперь весь верх военный, и, признаюсь, предполагал в нашем воинстве все возможные добродетели: и храбрость, и честность рыцарскую, и стойкость, но никак уж не ученость: так вот было и изживал с тем век, только раз иду по Невскому, один мне попадается офицер с ученым аксельбантом, другой, третий, наконец сотня. - "Что такое, говорю, это все ученые?" - "Все ученые", говорят. Вот те на! сразу тысяч пять понаделали.

- Это не ученость, а знак один! - проговорил было Петцолов с насмешливою улыбкой.

- Знак - вещь важная-с! - воскликнул ему Евсевий Осипович: для французского инженера корде - предмет Бог знает каких честолюбивых мечтаний и трудов. Они, сделав два-три открытия, стяжают это... А вы вот, вам надели это, вы уж думаете: "Э! баста! я ученый..."

Мне самому действительно странно было видеть на Петцолове аксельбант.

Он покраснел и сказал каим-то глухим голосом.

- Я вам позволяю это говорить только как старику...

- Что мне позволять-то? - возразил ему, нисколько не сробев, Евсевий Осипович: - я говорю не лично про вас, а про весь, во всей его окружности, факт.

Затем последовало довольно неловкое и продолжительное молчание.

- Мысль лучше больше поощрять, чем гнать и преследовать ее, проговорил наконец, как бы сообразив, Бакланов.

- Это не мысль поощрять, - отвечал Евсевий Осипович: - а бессмыслие, которым, извините меня, и вы и все общество полны: мы вот несколько месяцев назад были у вас, и вы, в противодействии общественному направлению, предполагали издавать какой-то эстетический журнал, а госпожа племянница, кроме как о своих буклях и юбках, вряд ли о чем и думала в то время; но сегодня - приезжаем, и каких граждан в вас встречаем: при каждом намеке на общественное зло сердца ваши наполняются гневом и негодованием. Она, например, молодая и, вероятно, еще пылкая женщина, проходит с невниманием и зевотой, когда ей читают, со слезами в голосе, про любовь: некогда ей заниматься сим бренным удовольствием; в ней один огонь горит, огонь гражданки!

Софи сидела, потупясь, но Бакланов побледнел.

- Не годы же употреблять на то, чтобы начать честно думать! проговорил он: - для других, кто постарше, конечно, это трудно; но нам еще, слава Богу, не семьдесят лет!

- Нет-с, годы! - закричал на него Евсевий Осипович: - мало того, десятки лет... столетия! Прочтите-ка хорошие истории и поучитесь, как и каким испытаниями делались настоящие-то граждане; а вот она, - прибавил он, снова показывая головой на Софи: - то, что есть в ней, она скрывает, а к чему участвует, то - лжет - того нет у ней в душе.

- Ну, уж и лгунья я! - сказала Софи.

Бакланов опять заступился за нее.

- Откуда же к вам-то, дядюшка, разные христианские, социалистические и мистические идеи пришли? - спросил он насмешливо: жизнь ваша не совсем же согласна со всем этим была.

- На меня вам нельзя указывать-с! - вывернулся Евсевий Осипович: - я родился, вырос и жил в веке рабства и холопства, я должен был вилять хвостом, а вы призваны на более чистое служение.

Говоря это, он уже поднимался.

- Благодарю! - сказал он, обращаясь ко мне: - ваш полет не высок, не орлиный, но не лживый.

И, отдав прочим холодный поклон, вышел.

- Да ты сказала ему, что мы завтра уезжаем? - обратился Бакланов к Софи.

- Сказала, за это и бесится, - отвечала она с улыбкой.

- А вы завтра уезжаете? - спросил я.

- Уезжаем, monsieur Писемский, уезжаем! - отвечала Софи с сожалением.

- Она едет в свое именьице, а я в свое! - подхватил Бакланов.

Я на это молча только поклонился.

"Так вот чем наслаждались в моем произведении, - думал я, едучи домой: - да и то, по словам Евсевия Осиповича, притворно!"

8.

Что собственно занимает ее.

Сердце мое не утерпело.

На другой день я поехал проводить моих друзей на железную дорогу.

В первой же со входа комнате я встретил Бакланова, с дорожною сумкой через плечо и в фуражке.

- Merci, Писемский, - сказал он, с чувством пожимая мне руку и даже целуясь со мной. - Софи там, в отделении первого класса.

Я прошел туда, и так случилось, что подошел к Софи сзади. Возле нее, низко-низко наклонясь, стоял Петцолов. Я невольно приостановился и не подходил к ним.

Говорила Софи.

- Он несносен... Теперь он разоряется и выходит из себя, как будто бы я в том виновата, тогда как я живу решительно независимо от него...

- Надобно не зависеть и от любви к нему.

- Я его не люблю...

- Надобно доказать это на деле.

Софи грустно покачала головой.

- Для женщины это не так легко, - сказала она.

- Для умной женщины это должно быть совершенно легко, проговорил Петцолов и потом довольно небрежно прибавил: - Я буду писать к вам!

- Нет, невозможно, - отвечала Софи серьезно: - я лучше сама вам напишу.

- Но до тех пор я умру.

- Нет, живите! - произнесла Софи явно нежным голосом.

Я, может быть, и еще бы узнал что-нибудь, но в это время входил Бакланов. Я поспешил к нему навстречу.

- Я все ищу! - сказал я.

- Да вот она, - отвечал он мне.

Мы подошли.