Взбаламученное море

- Да... только другой уж странник, сибиряк тоже наш, приходит ко мне... поговорил я с ним... Вижу, наставником мне может быть... открылся я ему... "Что же, гооврит: видно, Бог не приемлет этой жертвы! Аще не имаши силы творити, да отметешься! Может, теперь ты и в миру станешь жить крепко". Однакоже, брат, как вышел, так и искусился.

- Чем же? - спросил Евсевий Осипович с строгим лицом.

- Да всего и есть, что в лес погулять вышел, а лесища там, и Господи! какие райские! Эта лиственница... береза наша сладкосочная... трава густая, пахучая... сладкогласные птицы поют... Я сооблазнился, грешным делом, да грибков и понабрал, - молоденьких все таких, и пришел в соседнее селенье; там нас хорошо, ласково принимают!..

- Хорошо? - спросил Евсевий Оспиович.

- Да, все равно за отцов родных... Попросил я одну старушку... "Зажарь", говорю. "Ай, отче, говорит, повели только!" - и нажарила мне, братец, большую-большущую сковороду, все на маслице, я и съел, и так после того моторить меня стало. "Нет, демаю, баста! шалишь, не гожусь еще в мире жить", и в келью опять...

- Это он в землянках и в дебрях сибирских жил, - обратился Евсевий Осипович к Бакланову и несколько времени не спускал с него глаз, как бы желая изведать, что такое он думает о том, что теперь слышит и видит перед собой.

Александр, со своей стороны, не находился ничего делать, как глядеть себе на ногти.

- В человеке два Адама: один ветхий, греховный, а другой новый, во Христе обновленный. Если теперь телеса наши, этого Адама греховного, не бичевать, они сейчас же возымут...

- Несколько уже видений имел, - объяснил совершенно серьезным образом Евсевий Осипович о своем госте.

- Табак я нюхать люблю, - продолжал и тот, как бы в подтверждение его слов: - сидишь этак, вдруг подходит к тебе девка или баба - красивая такая: "Отче, говорит, на-ка, табачку понюхай!". Ну, перектрестился и видишь, что наваждение одно!..

Евсевий Осипович сидел, распустив от умиления руки.

- А я-те сказывал, как гора мне сказала: "аминь"?

- Нет, - отвечал Евсевий Осипович, как бы очнувшись.

- Иду я, братец, в Пермской губернии и так приустал, Боже ты мой! - ноги обтер... спинищу разломило, хоть ложись да умирай тут, шабаш! Только я, братец, взмолился: "Господи! говорю, в скорбях, недугах и печалях вопию к Тебе", так, знаешь, молитвинку от себя свою проговорил... Тоько, братец ты мой, гора-то... боьшущая такая быа, на которую я пер-то: "аминь!", говорит.

- Да почем же ты знаешь, что это гора сказала?.. - спросил даже Евсевий Осипович с некоторым сомнением.

- Да никого, друже мое, никого, окромя ее, не было... так-таки твердым мужским голосом и говорит: "аминь!", говорит. Ну уж я и взмоился, всплакал тут...

Бакланов все это слушал, как ошеломленный, и думал: "Что, эти два человека - помешаны или только плуты?". Но дядя был замечательного ума человек, а странник казался таким добрым и откровенным. Невольно мелькавшая в это время улыбка на губах Баклановане скрылась от блестящего и холодного, как сталь, взгляда дяди.

Собеседник его наконец начал вставать и прощаться.

- Выпей на дорожку посошок-то! - сказал ему Евсевий Осипович.

- Ты вот меня сладким винцом угощаешь, - отвечал старик, выпивая рюмку: - а я больше водку мужицкую, простую люблю, да не пью!

- И не пей, гадость! - подтвердил Евсевий Осипович.

- "Не упивайся вином: в нем же есть блуд, а она, наша матушка российская, такая насчет этого разбористая... - говорил старик, ища свой посох и клобук.

- Ну, прощайте, - сказал он.

- Прощайте, отче!

- Князь Василью Петровичу скажи, что как назад пойду, так к нему жить зайду, беспременно, не кучился бы.

- Скажу!

- А у графини Вареньки я посошок свой железный оставил; скажи, чтоб она владела им на здоровье да во спасенье.

- Скажу, скажу, - повторял Евсевий Осипович и, проводив странника и возвратившись в гостиную, сел и погрузился в глубокую задумчивость.

16

Протекция.

Дядя и племянник по крайней мере с полчаса сидели, не говоря друг с другом ни слова. Евсевий Осипович был сердит на Александра за его насмешливый вид в продолжении всей предыдущей сцены.

- Что же вы, поговорить о чем-то со мной хотели? - спросил он его наконец суровым голосом.

- Да, я, дядюшка, насчет того... - начал тот: - теперь я приехал в Петербург... что мне делать с собой?

Евсевий Осипович несколько времени смотрел ему прямо в лицо.

- Что же вы служить, что ли, намерены здесь? - спросил он.

Бакланов пожал плечами.

- Главная моя любовь и наклонность, - отвечал он: - это искусства!

Евсевий Осипович снова уставил на племянника проницательный взгляд.

- И теперь, помилуйте, - продолжал тот заметно начинающим робеть голосом: - я вот был в Эрмитаже: каталога там порядочного нет!

Лицо Евсевия Осиповича начинало принимать как бы несколько бессмысленное выражение.

- Или теперь, - говорил Александр, хотя в горле его и слышалась хрипота: - за границей тоже нет русского гида ни для галлерей ни для музеев... Что бы стоило правительству кого-нибудь послать для этого... и наконец и здесь я желал бы по крайней мере служить при театре!