Взгляни на дом свой, ангел

– Возможно, говорить так – ужасно, но если он умрет, я ее возненавижу. Думаешь, я могу забыть, как она вела себя? А? – Ее голос перешел в визг. – Она допустила, чтобы он умер прямо у нее на глазах. Еще позавчера, когда у него была температура тридцать девять, она договорилась со старым доктором Доуком об участке. Ты это знал?

– Забудь об этом! – сказал он с отчаянием. – Она всегда будет такой! Это не ее вина! Неужели ты не понимаешь? О господи, как это ужасно! Как ужасно!

– Бедная мамочка! – сказала Хелен и заплакала. – Она не перенесет этого. Она насмерть испугана! Ты видел ее глаза? Она знает, конечно, она знает!

Потом вдруг в сумасшедшей задумчивости она добавила:

– Иногда мне кажется, что я ее ненавижу! Мне кажется, что я ее ненавижу. – Она рассеянно пощипала свой крупный подбородок. – Ну, нам не стоит так говорить, – сказала она. – Это нехорошо. Подбодрись. Мы все устали и изнервничались. Я верю, что он все-таки поправится.

Настал день, серый и зябкий, пропахший сырым мглистым туманом. Элиза усердно суетилась, трогательно поглощенная приготовлением завтрака. Один раз она неуклюже взбежала по лестнице с чайником в руках и секунду простояла у двери, которую открыла, вглядываясь в страшную постель, морща белое лицо. Бесси Гант не дала ей войти и грубо захлопнула дверь. Элиза ушла, бормоча растерянные извинения.

Ибо Хелен сказала правду: Элиза знала. Ее не пускали в комнату больного, умирающий сын не хотел ее видеть. Она видела, как он устало отвернул голову, когда она вошла. За ее белым лицом жил ужас этого, но она никому не признавалась в нем и не жаловалась. Она суетилась, занимаясь бесполезными делами с усердной будничностью. И Юджин то задыхался, доведенный до исступления ее старательным оптимизмом, то слеп от жалости, замечая ужас и боль в ее тусклых черных глазах. Он вдруг бросился к ней, когда она стояла над раскаленной плитой, и принялся целовать ее шершавую натруженную руку, беспомощно бормоча:

– Мама! Мама! Все хорошо! Все хорошо! Все хорошо!

А Элиза, внезапно лишившись всех своих масок, припала к нему, уткнула белое лицо в его рукав и заплакала горько, отчаянно, беспомощно о бессмысленно истраченных невозвратимых годах, – о бессмертных часах любви, которые нельзя прожить вновь, о великом зле равнодушия и забвения, которого уж не исправишь. Как ребенок, она была благодарна ему за ласку, и его сердце дергалось, как дикий израненный зверек, а он бормотал: «Все хорошо! Все хорошо! Все хорошо!» – прекрасно зная, что ничего хорошего нет и никогда не будет.

– Если бы я только знала, детка, если бы я только знала, – плакала она так же, как много лет назад плакала, когда умер Гровер.

– Не падай духом! – сказал он. – Он еще выкарабкается. Худшее позади.

– Вот что, – сказала Элиза, сразу утерев глаза. – Я тоже так думаю. По-моему, прошлой ночью у него был кризис. Я как раз говорила Бесси…

Стало светлее. Наступал день, принося надежду. Они сели завтракать в кухне, черпая бодрость из любого скудного утешения, которого удавалось добиться от врача или сиделки. Коукер ушел, обнадеживающе не сказав ничего определенного. Бесси Гант спустилась к завтраку и была профессионально бодра.

– Если мне удастся не пускать его проклятую семейку к нему в комнату, может, он еще и выживет.

Они смеялись истерически благодарно, радуясь ее грубой брани.

– Как он сегодня утром? – сказала Элиза. – Ему лучше?

– Температура понизилась, если ты об этом.

Они знали, что понижение температуры утром ни о чем не свидетельствует, но их это известие подкрепило; их больные эмоции упились им – в одно мгновение в них пышным цветом расцвела надежда.

– И сердце у него хорошее, – сказала Бесси Гант. – Если сердце выдержит и он не перестанет бороться, он выкарабкается.

– Об этом не б-б-беспокойтесь, – сказал Люк с энтузиазмом. – Уж он-то б-будет бороться до п-п-последнего вздоха.

– Ну да, – начала Элиза, – я помню, когда ему было семь лет… я как-то днем стояла на крыльце… я помню, потому что старый мистер Букнер только что принес яйца и масло, которые ваш папа…

– О господи! – простонала Хелен с усмешкой. – Начинается!

– Уах! Уах! – заклохтал Люк, тыкая Элизу под ребра.

– Хоть присягнуть, милый, – сердито сказала Элиза, – ты ведешь себя как идиот. Я бы постыдилась!

– Уах! Уах! Уах!

Хелен хихикнула и подтолкнула Юджина локтем.

– Совсем с ума сошел! Ха-ха-ха-ха! – потом с влажными глазами она заключила Юджина в широкие костлявые объятия.

– Бедняга Джин. Вы ведь с ним всегда ладили, правда? Тебе будет тяжелее, чем всем нам.

– Он еще не п-п-похоронен, – бодро воскликнул Люк. – Этот малый будет здесь, когда из всех нас вырастут маргаритки.

– А где миссис Перт? – сказал Юджин. – Она в доме?

Наступило напряженное и озлобленное молчание.

– Я ее выгнала, – угрюмо сказала Элиза немного погодя. – Я прямо сказала ей, кто она такая – потаскуха.

Она говорила с былой суровой праведностью, но тут же ее лицо сморщилось и она расплакалась:

– Если бы не эта женщина, я уверена, он был бы сейчас совсем здоров! Хоть присягнуть!